Последний день - Михаил Иосифович Нуайме
По правде сказать, люди достаточно дружелюбно ко мне относятся, тогда как я чураюсь их всех. Они просят у меня совета в больших и малых своих делах, а я ни у кого не спрашиваю мнения о своей жизни, никому не жалуюсь на свои проблемы и усталость. Мне доверяют тайны и даже имущество – мне, человеку, который не нуждается в каком-либо «хранилище» для своих тайн либо сейфе для собственных денег. Я живу с людьми, умудряясь не смешиваться с ними: я не выпиваю с пьяницами, не брожу по улицам с хулиганами, не ставлю денег с игроками, не грешу с распутниками и не лгу с лицемерами. При всем этом я не осуждаю их, и упаси меня Господь даже в мыслях превозносить себя над кем-то!
Ханжи часто обманываются моими манерами. Радикалы еще чаще ошибаются, вынося свой первый приговор по моему внешнему виду. И ханжа, и радикал сами придумывают некие достоинства, которыми я якобы обладаю, и потому принимают меня за «своего». Но они же очень скоро разочаровываются, и, увидев мою ненависть ко всякого рода ханжеству и радикализму, спешат отойти от меня как можно дальше. Я и без них знаю, что люди не равны друг другу – да и не могут они быть равны по своим физическим и интеллектуальным способностям, морально-нравственным качествам, по дорогим им склонностям, вкусам, идеологической ориентации и силе воли. Есть те, кто близок к скалистой вершине жизни, равно как существуют и те, кто находится у ее подножия; я же принадлежу к тому народу, что носится между этими двумя точками. Я чужд и обществу обитателей вершины, и сборищу отчаянных жителей подножия, поэтому с завистью смотрю на тех, кто меня обогнал, но с жалостью и участием оглядываюсь на тех, кто остался позади, – то есть на тех, среди кого я сам был еще вчера. Что касается радикала и ханжи, то они не знают своего прошлого и, как следствие, не видят тех спринтеров, до которых им суждено бежать целые мили.
Студенты слепо верят каждому моему слову, они окрестили меня «хранителем честности и справедливости». Даже те мои ученики, кого отчисляют за неуспеваемость, не приписывают мне излишней горячности, предвзятости или высокомерия. Никто никогда не жаловался на меня товарищам, декану или, хотя бы, не пенял мне самому. «Доктор Муса не может подставить, задать каверзный вопрос или закрыть глаза на ошибки, он всегда оценивает всех честно и справедливо», – собственными ушами слышал я такие похвалы от своих студентов. Вместе с тем я чувствую на себе печать порока и очень часто замечаю, что меня от других людей отдаляют огромные расстояния, и потому буквально задыхаюсь в удавке стеснительности, общаясь даже с теми, с кем меня связывают годы приятельских отношений. Что до чужаков, то, когда меня представляют кому-то незнакомому ранее, я словно упираюсь в существующую между нами стену – не только непреодолимую, но и нерушимую. Когда я вынужден обращаться к такому собеседнику, мой язык заплетается, я не могу найти тему для разговора, пока визави не берет инициативу в свои руки. Мне крайне неудобно присутствовать на «коктейльных вечеринках» или «чайных церемониях», которые хозяева считают «удачными» лишь тогда, когда беспечность и светская беседа захватывают всех присутствующих, заставляя тех неустанно тараторить. Эти вечеринки словно превращают людей в стаи обезьян, сбившиеся где-то в лесах Конго или Малайзии, ну, или в разноцветные ветряные мельницы, которыми так любят забавляться дети.
В этом смысле я трус. Подойдя к человеку – мужчине ли, женщине ли, – я воображаю, будто приближаюсь к таинственному, загадочному миру. Мне недостает храбрости ворваться в этот мир… Да и кто знает, что именно таит в себе мир другого человека? Кто может хотя бы немного представить себе, сколько желаний, страстей, скуки, радости, горя и боли каждый человек так ревниво оберегает в своей душе? Ну нет, у меня нет никакого права входить в этот мир, если его творец не отворяет врата или не желает входить в мир моего «я», волевым решением сбившего огромный амбарный замок со своих дверей. Так что я предпочитаю довольствоваться собственным миром. Наверняка, та же причина вынудила жену бросить меня и уйти к другому.
Я трус. Да, я трус, хотя бы потому, что до сего часа ни разу не пытался заполнить ужасные пустоты своей жизни. Я не спрашивал себя о том, почему я – это я, а не кто-нибудь иной, не задавался вопросом, откуда я пришел и куда впоследствии отойду. Я не мучил себя, пытаясь постичь, какова моя цель в жизни, почему я взял в жены именно Руʼйа ал-Кавкабиййа, по какой причине у нас родился сын-гидроцефал, который не может даже ходить и говорить? Может, Хишам – это наказание, постигшее его самого, его отца и мать? Или он – это наше общее испытание? Грехи мои, помноженные на грехи его матери, действительно могут быть неисчислимы, подобно морскому песку, но в чем же его собственный грех? Природа так жестоко с ним обошлась, при этом щедро одарив подлецов, ни во что не ставящих ее расположение… Я бесконечно люблю своего сына и отдал бы ему свои ноги и язык, если бы только мог.
Но зачем я желаю Хишаму что-то неизвестное ему? Он, может быть, гораздо счастливее меня, то есть того меня, которым я сейчас волен распоряжаться. Какую пользу получит этот мальчик от непонятно куда спешащей ноги? А от руки, непонятно что получающей и непонятно что дающей? А от языка, бесконечно чеканящего вопрос «почему?», и разума, не получающего ответа? Я, к примеру, вот уже целых пятьдесят семь лет спешу и тружусь, беру и отдаю, смеюсь и тараторю. И что я получил взамен?
Моя жатва началась и закончилась тем же самым вопрошанием: «Почему?» Это я понял только сейчас, когда на меня отовсюду, словно поджидавшие в окопах враги, набросились тысячи «почему?», о существовании которых я даже не догадывался. Я изучал философию и учил ей других; я получил степень доктора той науки, что постоянно ищет ответы на множественные «почему?». Выходит, я изучал философию и учил ей так, будто она – пленница книг, не смеющая прикасаться к тому, что я говорю и делаю, чего желаю и от чего бегу в своей собственной жизни. И вот, в этот самый час я чувствую, как опустела моя голова, в которой носится одно только обнаженное «почему?». Более того, это «почему?» приняло новый облик: оно киркой выламывает мой мозг и перцем
