Марафон нежеланий - Катерина Ханжина
Я не умела говорить «нет». Вернее, мое невербальное «нет» никогда не слышали. Не то чтобы поцелуи так дурманили мне голову, что я раздвигала ноги, когда кто-то лез мне в трусы. С Ним я вроде бы даже и не флиртовала. Смеялись над чем-то, пили вино, Он рассказывал про свои студенческие годы. Никаких объятий, поглаживаний. Я, пошатываясь, пошла его провожать, в коридоре споткнулась, Он меня придержал, потом приобнял, и все.
Я даже не задумалась о том, что имею право его оттолкнуть или хотя бы сказать «не сейчас, пожалуйста». Я читала о ступоре, который происходит с жертвами домогательств – когда они не то что не могут резко ответить и врезать обидчику, но и пошевелиться не могут. Вот со мной и было что-то подобное. Я как будто бы теряла свою волю. Хотя позже объясняла себе, что просто боялась показаться зажатой, стеснительной, неинтересной.
«Уж лучше десять минут обыденного секса, чем потом для кого-то я навсегда буду застенчивой занудой» – так рассуждала я тогда.
Но на самом деле мне просто сносило крышу от осознания того, что я желанна кому-то. Что вот сейчас, хотя бы на короткий промежуток, меня хотят. Я нужна, пуcть даже и для удовлетворения чьих-то желаний.
Я вспомнила про то, что он говорил с Сашей, и сразу после конца «второго тайма» спросила:
– Что тебе сказал Саша?
– Что ты участвовала в каком-то неправдоподобном конкурсе и теперь ищешь сотню, чтобы какой-то художник научил тебя писать книги.
– И как же ты хочешь мне помочь? – подражая киношным средиземноморским кошечкам, мурлыкнула я.
Неужели он даст мне эти деньги? Нет, я, конечно, откажусь…
– Хочу помочь тебе правильно начать литературную карьеру.
– Что значит «правильно»?
– Значит, не писать ночами в блокноте, а пойти учиться. В литинститут.
– Что за советское мышление? Сейчас все всему учатся самостоятельно. Ну, или на курсах.
– Эта система работала! Не надо торопить события. Сначала учишься, набираешь багаж, а потом с ним идешь штурмовать издательства и литжурналы. Учишься не у сомнительных «учителей» с тропическим загаром, а у заслуженных писателей и профессоров.
– Я не хочу так.
– Конечно, ты хочешь все и сразу. Все вы сейчас такие. Послушай человека, который шел ступенька за ступенькой, не перепрыгивая, не спеша. Я все узнал про обучение – едешь летом в Москву и поступаешь. Я оплачу.
– Не надо за меня платить! Я не шлюха! Если я захочу туда поступать, то сделаю это без твоей помощи.
– Не надо оскорбляться, – очень строго сказал Он. – Я прекрасно знаю твои возможности и вижу твою самооценку. В лучшем случае твоя мечта будет просто гнить, в худшем – сопьешься вместе со своим дружком-искусствоведом.
– Мне не нужны твои деньги. – Я попыталась сказать как можно медленнее и спокойнее, но в носу уже защипало. – И квартира твоя не нужна. И ты не нужен!
– Не нужен? Поэтому ты прижимаешься ко мне, как маленький запуганный ребенок? Ты знаешь, как ты спишь? Сворачиваешься в клубок, как жалкий брошенный котенок!
– И что ты мне можешь дать, кроме денег? – Я уже рыдала, впервые перед кем-то, кроме мамы.
Хотелось одновременно и прижаться к его широкой груди, и посильнее ударить в его нудно-умное лицо.
– Милая, не строй из себя бедного гордого художника. За деньги можно все купить. И тебя, и меня, и мечту. Я хочу купить тебе мечту.
– Да пошел ты!
Он встал и начал одеваться. Я отвернулась, легла на бок и постаралась всхлипывать как можно тише.
И что Он так долго копается? Он сел на кровать, погладил меня по плечу. Я с силой рванула одеяло, закутавшись с головой.
– Милая, выражаясь твоим литературным языком, ты просто колючка, а не роза.
Он вышел, громко хлопнув дверью. Так точно меня еще никто не называл. И правда, просто колючка, а не роза.
Глава 7. Кузьма Петров-Водкин. «1918 год в Петрограде»
Утром 8-го я встала с таким приятным грустным ощущением, когда накануне ты выплакал все слезы и сегодня все проблемы кажутся отрешенно-далекими. И сама я как будто далеко-далеко. Со стороны наблюдаю, как эта лохматая красноглазая девушка заваривает кофе и, уставившись на пушистые заснеженные ветки, жадно глотает морозный утренний воздух. Мама всегда пугала меня ангиной, а для меня с детства не было прекраснее воздуха, чем свежий и обжигающе ледяной ранне-весенний. В нем столько обещаний и надежд. Наверное, это будет первая весна без каких-либо мечтаний и планов. Буду просто плыть.
Из метели невеселых мыслей меня вырвал сигнал телефона.
Зачисление средств. На 50 тысяч больше! И сообщение: «На ошибку или на будущую учебу. Решай сама. В квартире можешь остаться до конца месяца».
Сколько мыслей промелькнуло у меня в голове за минуту! Но все заглушал восторг! Я все-таки смогу поехать. В глубине души я и не сомневалась – брать или нет. Хотя для приличия поспорила с собой, уговаривая отправить деньги назад.
Куда отправить? Ведь я не знаю номер Его счета, домой к Нему приходить нельзя. Да я и не знаю Его точный адрес.
Передо мной мелькали образы великих женщин, которым тоже приходилось зависеть от мужчин, но от этого они не становились менее великими, а красота их жизни насыщалась оттенками трагичности. Той трагичности, которая делает будничные биографии особенными.
Сашка как-то сказал: «В биографиях мужчин привлекает трагизм, а в биографиях женщин – их сила». А я считала, что наоборот.
Хотелось написать Ему что-то благодарное, но гордость пересилила, и я отправила: «Теперь я знаю, сколько стою. Спасибо».
Следующие недели проходили в приятной суете: я купила билеты (какой он предусмотрительный, отправил больше, зная, что на билеты у меня тоже денег нет), парочку летних платьев, новый чемодан.
Я никому не говорила о своем решении – Саша думал, что я обиделась, и ждал, когда остыну.
Он не звонил и не писал – видимо, понял, что я выбрала. Я прилежно ходила в универ – просто боялась, что может что-то случиться и я не улечу. Маме я решилась сказать за пару дней до вылета, когда перевезла свои вещи обратно к
