Времеубежище - Георги Господинов
Тогда я не понял, что он имеет в виду. Точно так же, как никогда не понимал, когда он шутит и шутит ли вообще.
По мнению Гаустина, для нас прошлое уже ушло, и даже когда мы попадаем туда, дверь остается открытой, можно легко вернуться назад. Для потерявших память эта дверь навсегда захлопнулась. Для них прошлое — родина, а настоящее — чужбина. Единственное, что можно сделать в этом случае, — создать пространство, совпадающее с их внутренним временем.
— Если внутри я сохранил шестьдесят пятый, когда мне было двадцать и я снимал чердачное помещение где-то в Париже, Кракове или недалеко от Софийского университета, — сказал Гаустин, — нужно устроить его хотя бы в рамках одной комнаты. Кто знает, оказывает ли это лечебное воздействие, восстанавливает ли нейроны. Но люди получают право на счастье, на воспоминание о счастье, если быть точным. Мы предполагаем, что воспоминание о счастье — счастливое воспоминание, но кто знает. Вот увидишь, как люди начнут вспоминать, рассказывать, притом что некоторые из них молчали многие месяцы.
— О, я помню этот абажур: он висел в гостиной, потом брат попал в него мячом, а потом… Откуда у вас наш диван?.. Его нужно немного подвинуть, вот так, поближе к стене…
Я попросил сигарету, а ведь бросил курить пять лет назад, но сейчас, черт возьми, мы в другом времени до того, как я от них отказался. Даже до того, как начал курить, если быть точным, но это уже детали. Мы молча курили, глядя, как сигаретный дым из шестидесятых закручивается под круглым абажуром. На столике лежали небрежно брошенные номера Time и Newsweek 1968 года. Всю последнюю страницу занимала реклама «Pall Mall Gold», с длинным фильтром. Надпись гласила: «Because it’s extra long at both ends»[6].
Я вспомнил, что, когда мы давным-давно впервые встретились с Гаустином, он предложил мне сигареты «Томасян» 1937 года. Все-таки мы продвинулись на тридцать лет. Я хотел ему напомнить об этом, но сдержался: мелькнула мысль, что он просто странно посмотрит на меня, как будто ничего подобного не происходило, и промолчит.
— Знаешь, — он закурил новую сигарету, как бы немного откладывая следующее предложение (я помню этот трюк из фильмов шестидесятых-семидесятых годов: глубоко затягиваешься, потом пауза, потом задерживаешь дым в легких и долго выдыхаешь, прищурившись), — мне понадобится твоя помощь.
Предложение, от которого невозможно отказаться, как говорили в моей любимой сцене одного фильма. Но я продолжал делать вид что сержусь.
— В таком случае мог бы дать знак. Ведь я нашел тебя совершенно случайно.
— Иначе и быть не могло. Ведь это ты меня придумал, — ехидно хмыкнул он. — Я время от времени читаю твои книжки, слежу за интервью, которые ты даешь. Кроме того, ты в каком-то смысле мой крестный, иначе меня до сих пор звали бы Августином-Гарибальди, забыл?
И правда, никогда не знаешь, когда Гаустин шутит.
— А что пили в шестидесятых? — спросил я.
— Всё пили, — сказал он, достал из бара бурбон «Четыре розы» и разлил его по хрустальным стаканам. — Ты же понимаешь, что со всеми этими диванами, столиками, абажурами, настольными лампами и бурбоном, с музыкой и поп-артом шестидесятых мы справимся, но прошлое больше, чем декорация. Нам понадобятся разные истории. Много историй. — Гаустин погасил сигарету и тут же взял следующую (я и забыл, как много курили в шестидесятые). — Нам понадобится масса сведений о быте, ежедневном быте, запахах, звуках, молчании, лицах людей — тех сведений, которые активизируют память, mixing memory and desire, как говорил сам знаешь кто. Ты же знаешь о капсулах времени, которые зарывали когда-то. Ну, что-то вроде того. Путешествуй, собирай истории и запахи: нам нужны истории разных лет, с «предчувствием чуда» — так вроде я выразился в одном твоем рассказе? — засмеялся он. — Разные истории — большие и маленькие, светлые — пусть на этот раз они будут более светлыми. Все-таки для некоторых из прибывающих сюда они станут последними.
Снаружи неожиданно стемнело. Облака над озером быстро сгустились, и полил дождь. Гаустин встал и закрыл окно.
— Интересное совпадение, — сказал он, глядя на календарь Pan Am Airlines с изображениями моделей с разных континентов, — в шестьдесят восьмом году сегодняшняя дата тоже приходилась на четверг. Помнишь, тогда тоже шел дождь.
Я поднялся. Прежде чем мы распрощались, он сказал как бы между прочим:
— Это неправда, что прошедшее нельзя повторить. Можно. Именно этим мы и займемся.
12
Итак, мы с Гаустином создали первую клинику «Лечение прошлым». По сути, создал ее он, я выступал лишь в роли помощника, собирателя былого. Не могу сказать, что все далось легко. Нельзя просто кому-то сказать: это твое прошлое 1965 года. Нужно знать истории, а если нельзя их заполучить, придется просто сочинять. Необходимо располагать всей информацией о каждом конкретном годе. Какие прически тогда носили, насколько острыми были носки туфель, как пахло мыло — требовалось хорошо разбираться в запахах. Какая выдалась весна: дождливая или сухая, какие температуры отмечены в августе. Какие эстрадные песни пользовались популярностью. Какими были самые важные события, и не просто новости, а слухи, городские легенды. Усложняло дело то, что ты не знал, какое именно прошлое тебе необходимо: восточное, если ты жил по ту сторону стены, или, наоборот, то, в котором тогда было отказано, а тебе хотелось им пресытиться, вроде недоступных бананов — они снились всю жизнь.
Прошлое — это ведь не только то, что с тобой случилось, но и то, что ты всего лишь себе придумал.
13
Был такой случай с Мирчей из Турну-Мэгуреле. Он помнил только то, чего с ним никогда не случалось. И ничего из соцвремен. Он не помнил, как вкалывал на заводе, не помнил бесконечных собраний, банкетов, демонстраций и холодных цехов. Все это он стер из памяти, когда мозг его еще работал. Когда память потихоньку начала бледнеть, остались только вещи, о которых он грезил (ничего не поделаешь, так он выразился). Уже тогда он знал все об Америке и боготворил ее. Говорил, что всегда чувствовал себя американцем. Один из его друзей сбежал в Нью-Йорк, и они
