Незнакомец в спасательной шлюпке - Митч Элбом
Но потом Лефлёр встретил Патрис. На новогодней вечеринке четырнадцать лет назад. В эти дни на Монтсеррате проходит ежегодный фестиваль с парадами, костюмированными выступлениями и песенным конкурсом «Монарх Калипсо». Они танцевали. Выпивали. Танцевали ещё. Поцеловались в полночь и страстно влетели в новый год. Следующие несколько месяцев они виделись ежедневно, и вскоре почти не осталось сомнений, что им суждено пожениться.
Свадьбу сыграли к лету. Приобрели небольшой дом, который выкрасили в жёлтый цвет, и поставили кровать с балдахином, где провели очень-очень много часов. Лефлёр улыбался, просто глядя на то, как Патрис отходит от кровати, и улыбался ещё шире, когда она возвращалась. К чёрту Англию, подумал он. Он никуда не поедет.
Через пару лет у них с Патрис родилась дочь Лили, и они восторженно порхали вокруг неё, как бывает с новоиспечёнными родителями, фотографировали каждый её новый жест, разучивали с ней песенки и стишки и носили на плечах до супермаркета. Лефлёр покрасил вторую спальню в нежно-розовый и нарисовал десятки розовых звёздочек на потолке. Под этими звёздами Жарти с Патрис каждый вечер укладывали Лили спать. Он помнил, как хорошо ему было в те дни, настолько, что счастье казалось незаслуженным, как будто кто‑то случайно отсыпал им двойную порцию радости.
А потом Лили умерла.
Ей было всего четыре года. Она гостила у Дорис, матери Патрис, и в то утро они с Лили отправились на пляж. Дорис, страдающая от проблем с сердцем, приняла новое лекарство во время завтрака, не зная, что оно нагонит на неё дрёму. Сидя в шезлонге под горячими лучами солнца, она заснула. А открыв глаза, увидела внучку лицом вниз, неподвижно лежащую на волнах.
Лили похоронили спустя неделю. С тех пор Лефлёр и Патрис жили как в тумане. Они перестали куда‑либо ходить. Почти не спали. Еле волоча ноги, проживали ещё один день и падали на кровать вечером. Еда утратила вкус. Разговоры стихли. Они погрузились в оцепенение и подолгу могли смотреть в пустоту, пока один не спросит: «Что?», а другой не ответит: «Что?», и первый скажет: «Я ничего не говорил».
Прошло четыре года. Со временем их соседям и друзьям стало казаться, что пара смогла морально восстановиться. По правде же, они превратились в собственный миниатюрный Монтсеррат, разломанный на части, существующий под слоем пепла. Лефлёр закрыл дверь в комнату Лили. Больше он туда не входил. Он замкнулся в себе и отрицательно качал головой каждый раз, когда Патрис пыталась поговорить о произошедшем.
Патрис нашла утешение в вере. Она часто ходила в церковь. Каждый день молилась. Говорила, что «Лили теперь с Богом» и со слезами на глазах кивала, когда подруги говорили, что Лили в лучшем месте и больше ничего её не потревожит.
Лефлёр не смог этого принять. Он отрёкся от Бога, Иисуса, Святого Духа – всего, чему его ребёнком учили в церкви. Ни один милостивый бог не отнял бы вот так его дитя. Небеса не могли так сильно нуждаться в его дочери, чтобы она утонула в четыре года. Вера? Что может быть нелепее, думал он. Мир Лефлёра стал мрачным и иррациональным. Он больше пил. Больше курил. Мало что волновало его теперь. Даже жёлтый дом и кровать с балдахином казались старыми и душными. Могущество отчаяния – в его длинной тени. Она омрачает всё на своём пути.
Но этот оранжевый плот и спрятанный в нём дневник? Они задавали этому отчаянию хорошую встряску. Он толком и не знал почему. Может, дело было в самой мысли о том, что некая вещь – пусть даже несколько несчастных страниц – пережила трагедию и пересекла океан на пути к нему. Она выжила. А когда наблюдаешь выживание со стороны, можно поверить и в своё собственное.
Он аккуратно отделил обложку от первой страницы. И увидел плотный почерк. На клапане обложки синей ручкой были нацарапаны строчки.
Любому, кто найдёт этот дневник…
Никого не осталось. Простите мне мои грехи.
Я люблю тебя, Аннабель Дешапл…
Остальное было оторвано.
Море
Наш девятый день на плоту, Аннабель. Волдыри появились у меня на губах и плечах, а лицо чешется под отрастающей бородой. Теперь я постоянно брежу о еде. Она проникает в каждую мою мысль. Я уже чувствую, как плоть туже натягивается на моих костях. Без пищи тело начинает есть собственный жир, потом мышцы. Со временем очередь дойдёт и до мозга.
Ноги иногда немеют. Наверное, из-за дефицита активности и неудобных поз, в которых мы вынуждены сидеть, чтобы всем хватало места. Мы передвигаемся, чтобы уравновешивать плот. Иногда, чтобы размять ноги, кладём их на сидящего рядом, а он кладёт свои на тебя – как палочки для игры в микадо [5]. Пол плота всегда мокрый, а значит, и наши мягкие места тоже, отсюда постоянные мозоли и воспаления. Гери говорит, нужно регулярно вставать и ходить, иначе заработаем себе ещё большее воспаление и геморрой. Но мы не можем встать одновременно, не пошатнув плот, поэтому ходим по очереди. Кто‑то ползает туда-сюда на коленях, потом за ним следующий, потом ещё один – как на разминках в тюремном дворике. Ещё Гери напоминает нам, чтобы не прекращали разговаривать, выстраивать беседу – это поможет не утратить остроту ума. Это нелегко. Большую часть дня стоит жара.
Гери была на «Галактике» гостьей, а на плоту стала стержнем, на который все опираются. В молодости она ходила в море, к тому же родом из Калифорнии, там она много времени проводила в океане. Сначала все обращались за ответами к Жану-Филиппу или ко мне, поскольку мы работали на яхте. Но Жан-Филипп теперь почти не говорит. Он оплакивает жену. А я до «Галактики» всего раз трудился на корабле, да и то юнгой. Меня обучали пожарной безопасности и основам первой помощи. Но в основном я драил палубу, посыпал её песком, полировал воском. И прислуживал гостям. Ничто из этого не помогло мне подготовиться к тому, что мы переживаем сейчас.
По подсчётам Гери, наша последняя банка воды закончится завтра. Мы все понимаем, что это значит. Нет воды – нет жизни. Гери разбирается с опреснителем на солнечной энергии, который был в наборе для выживания, это такой конус из пластика, в котором в процессе конденсации должна образовываться пресная вода. Гери установила его так, что он плывёт за плотом на верёвке. Но пока что ничего не выходит. Гери говорит, там где‑то дыра. Но ведь главное в том, что нас
