Моего айдола осуждают - Рин Усами
«Ты же знаешь, Акари! Улыбка, главное – улыбка! Мы ведь закусочная, распивочная, развлекаем людей». В четырехугольном зеркале с разводами отражается лицо Сатиё, которая, глядя на свое отражение, яркой помадой густо намазывает губы до самых уголков широко раскрытого рта. Ой, лучше не вспоминать! – думаю я и возвращаюсь на кухню. Хозяин в последнее время похудел – может, болеет. Он зовет меня: «Акари!» – и молча улыбается. Я замечаю, что он уже достал с полки тарелочки для бобовой кожуры. Я благодарю его и уношу тарелочки клиентам. Там широко раскрывает свои узкие глаза Хигаси: «О, Ака-тян вернулась!» С того дня, как я, унося в руках кучу кружек, споткнулась и упала, Хигаси стал называть меня не Акари, а Ака-тян[13]. Я еще не научилась сразу запомнить все их просьбы, поэтому несколько раз подхожу к ним, чтобы переспросить, и слышу: «Ака-тян сейчас заревет!» Я тихонько извиняюсь и слышу отовсюду: «Будьте добры!», «Будьте добры!» Вспоминаю инструкцию: «Когда начинается запарка, сразу зови! Нехорошо, если ошибки пойдут одна за другой». Я решаю сходить на склад за Сатиё, а когда возвращаюсь, подзывавшая меня перед этим девушка слегка недовольным голосом говорит: «Простите, я уже говорила вам, я тут разлила напиток». «Прошу прощения, сейчас вытру». – «Да можно не вытирать, просто дайте тряпочку, будьте добры».
Хозяин: «Не надо, не надо, я вытру, а ты отнеси пиво», – и кладет свинину в морозилку. Я знаю, что это означает, когда он покидает кухню, но голова у меня заполнена только паникой, она затуманивается, словно заливается эмульсией. Когда я вошла в зал, мужчина в костюме очень вежливо и громко потребовал расчет, но это запомнили только мои уши и вместо счета я понесла ему поднос с тремя кружками пива, поторапливаемая тихим звуком лопающейся пены.
– Наконец-то! – кривя губы, сказал Кацу. – Работай как следует! Ты же за это деньги получаешь!
Он, словно гвоздем, закрепил мой блуждающий взгляд.
– А теперь заказ. – Голос Кацу вдруг повеселел. – Свинина с имбирем, лакедра с редькой, томленые говяжьи сухожилия и еще обжаренная острая курица, еще эта курица и кальмар.
Я записываю все это в сокращенном виде, а хозяин, тем временем закончивший рассчитывать посетителя, и вернувшаяся Сатиё кричат: «Спасибо!», так что я тоже вступаю с комом в горле: «Спасибо!» Воет ветер. Хлопает входная дверь, из зала доносятся голоса – ну что, как вечеринка? – слышно, как с характерным звуком течет вода, это Сатиё моет и расставляет посуду, гудят вентилятор и морозильная камера, звучит мягкий голос хозяина: «Акари, успокойся, не волнуйся, и тогда ни о чем не надо будет переживать». Я отвечаю: «Да, да, извините», – но что значит «успокойся»? Если я буду суетиться, наделаю ошибок, а если попытаюсь сбавить обороты, во мне как будто сломается движущий механизм, и, пока он так говорит, мое сознание начинает кричать: «Но ведь еще есть клиенты!» – и все, что во мне накопилось, просится обратно вовне. Я почти задыхаюсь от набитых в меня «извините» и «будьте добры» – то ли моих, то ли клиентских, и я украдкой бросаю взгляд на часы, висящие рядом с ободранным куском пожелтевших обоев. Если поработать час, можно купить фото с выступления, два часа – диск, а если заработать десять тысяч иен, будет билет – так возникают морщины от того, что я делаю. Уголки глаз хозяина, который с виноватой улыбкой вытирает стол, тоже изрезаны морщинами.
Когда я, держа в руках поставленные друг на друга пластиковые ящики с пустыми пивными бутылками, открываю заднюю дверь плечом, ветер, сохраняющий дневной жар, обдувает мне шею и на миг смягчает исходящий от земли запах травы и мочи окрестных котов. Задержав дыхание, я наконец протискиваюсь наружу вместе с ящиками, в которых нестройно звякают бутылки. «Эй!» – окликают меня, и я, застыв в полусогнутом положении, поднимаю голову и вижу троих приятелей, которые только что вышли из заведения. Они потом заказывали бутылку картофельного сётю[14], и теперь даже в темноте было видно, что у Кацу красное, опухшее лицо. Когда я подписывала для них белой ручкой бутылку, Сатиё тихонько подсказала мне: «Кацумото». «Господин Кацумото, 7/30».
– Это куда? Сюда?
В теле появляется не то чтобы легкость – ощущение, как будто меня приподняли, и под футболкой, которая у меня под фартуком, выступает пот.
– Лучше не надо, господин Кацу! Осторожнее, пожалуйста.
– Легкая, легкая… – В его звонком голосе слышится веселость. – Если вот так нагнуться, любая тяжесть… – говорит он и тут же теряет равновесие, но второй, в майке, поддерживает приятеля вместе с ящиками.
– Такое девочке тяжело! – говорит тот, в майке, и я замечаю, что он тоже пьян.
Наверное, он из тех, кто от выпивки начинает болтать, будто им язык смазали. Я благодарю их и кланяюсь, а потом ставлю ящики с бутылками, которые они мне отдали, к стене. Я хочу взять с открытого склада новый ящик с полными бутылками и вернуться в закусочную, но тут подходит Сатиё с мусорным ведром в руках.
– Школьница, а работает! Молодец какая! И на что зарабатывает? – спрашивает Хигаси, совершенно не выглядящий пьяным.
– Говорит, что на своего айдола. – Сатиё подпирает заднюю дверь ящиком с банками.
– Ого! На айдола? – вступает тип в майке.
– Все-таки молодым девочкам нужны хорошие парни.
– Пока молодая, пусть себе, но надо и на реальных парней смотреть. А то поздно будет.
Слыша голоса Сатиё и Кацу, летящие мне в спину, я думаю, что надо убрать банки, и начинаю по нескольку штук переносить их в мусорный бак, но дверь, сдвинув облегченный ящик, начинает закрываться.
– А она это, старательная, Ака-тян! – вдруг говорит, глядя на меня и сложив руки на груди, Хигаси, а Кацу опять недовольно поддакивает.
– Я ее прошу сделать покрепче, а она отказывается. Прежние девочки посговорчивее были.
– Ну-ну, Кацу, – говорит Сатиё. С улыбкой говорит.
Слово «старательная» не имеет ко мне никакого отношения. Скорее, мне подходит слово «ленивая».
В своих воспоминаниях я возвращаюсь к иероглифу, обозначающему цифру «четыре»[15]. По сравнению с иероглифами «один», «два» и «три» он пишется необычно. Почему, интересно? К тому же
