Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум

На последнем вираже деревья расступились, и взгляду открылся главный дом. В синеющем предвечерье приветливо светились окна первого этажа. В башне на втором этаже к стеклу прижимались листья и цветы, словно удивленно разглядывая заснеженные дубы, сосны, липы. Вот он, мир Варвары Ярутич, вот где она своя.

На зимней веранде, похожей на большой венецианский флакон, гости беседовали, разбившись на две компании. Дамы пили чай вокруг хозяйки дома, мужчины курили сигары с хозяином. Из глубины дома доносились звуки настраиваемых инструментов. Мы познакомились и с Ольгой, матерью Варвары, и с Сергеем, ее отцом. Волчьи глаза у Варвары от отца, а варяжская красота от Ольги. Знакомство произошло без малейшей неловкости. Неловкости здесь не в чести, это чувствовалось. Конечно, я предпочел чай сигарам, хотя с любопытством присматривался к обоим кружкам.

Похоже, вокруг Сергея собрались сплошь деловые люди. Управляющий сетью магазинов, в котором мгновенно угадывался бывший военный, говорил коротко и внезапно на темы, которые никто до тех пор не обсуждал. Он стрелял новой темой, точно посылал с подводной лодки торпеду по кораблю прежней беседы. Посреди разговора о способах готовить красную рыбу он резко произносил:

– Лично я-то считаю, Армавир – прекрасный город. Почище вашей Флоренции.

Иногда беседа перескакивала на новую тему, иногда текла по прежнему руслу, причем мужчина невозмутимо принимал любой вариант. Некто Эдуард, модный фотограф, не произносил ни слова, но улыбался такой всепрощающей улыбкой, словно заранее принимал всех присутствующих и даже отсутствующих вместе с их слабостями и грешками. Мужчины говорили негромко, с большими паузами, заполняемыми задумчивыми клубами сигарного дыма.

Напротив, дамы щебетали и смеялись без умолку. При этом ни в дамах, ни в их суждениях не было ничего мелкого, даже когда говорили о мелочах. Во всем чувствовался вес – в замечаниях, в жестах, даже в смехе. Притом не случайный, не сегодня нажитый вес, а давнишний, возможно полученный по наследству. Здесь были ученые дамы, дамы-галеристы, дамы-редакторы и дамы-поэтессы. Конечно, мне следовало прибиться именно к такой компании.

Ольга была солнцем этого круга не только на правах хозяйки. Каким-то образом помимо воли она подавала знак, что к ее словам следует прислушиваться больше, чем к остальным, что в каждом движении ее пальцев, унизанных тяжелыми серебряными перстнями, имеется важное послание, которое непростительно проглядеть. Она обращалась к гостям с ровным радушием, и в этой ровности виделось нежелание барыни сколько-нибудь подчеркнуть свое высокое положение. Именно благодаря истинному благородству никто не чувствовал себя ниже Ольги.

Впрочем… Или мне почудилось? Иногда становилось заметно, что аристократизм этот, пусть врожденный, не вполне целен. Нет-нет да и обнаруживалось – на доли секунды, – что не всегда Ольга так величава, как ее сегодняшний парадный автопортрет.

Сквозь листву зимнего сада пробивался огонь двух ламп; лица, жесты, платья вспыхивали и гасли, на мгновение попадаясь на пути таинственного света. Казалось, здесь, в кольце двух садов – цветущего и заснеженного, можно было говорить только о значительных предметах или молчать о них же. Но дамы рассуждали о платьях, журналах, о непутевых детях какого-то режиссера, о цветах и кошках. Меня никто не разглядывал и не расспрашивал, знакомство произошло как-то мельком, а дальше уж не было случая ни оказаться в центре внимания, ни обособиться. Варвара в длинном платье синего бархата скользила между гостями, подливая чай в чашки и улыбку в каждый разговор, но ни слова не произнося. Заговорила она только при появлении Герберта.

Считать Герберта котом может только поверхностный человек вроде меня. Когда это загадочное существо (Герберт) приблизилось и подняло на меня свою ушастую голову, другое загадочное существо (Варвара) произнесло приятнейшим из своих многочисленных голосов:

– А это Герберт, мой кастрированный сын.

Кастрированный сын Варвары в два прыжка забрался ко мне на плечи и обнял шею полосатым мурлыкающим воротником. Варвара смотрела на кота с нежной гордостью, долю которой я ошибочно отнес на свой счет. Странность Герберта и впрямь сродни странности Варвары Ярутич. Он красив, но понимаешь это не сразу и не навсегда. Каждую секунду он словно решает, казаться ли ему элегантным интеллектуалом, диким самодуром или туго соображающим олухом. Герберт бывает то огромным, то трогательно миниатюрным, то деликатным аристократом, то разнузданным барчуком. Красота его попахивает вырождением, или, говоря прихотливее, декадансом.

Шее моей стало родственно-горячо, но египетский наглец тут же впил свои когти мне в плечо, не переставая, между прочим, приветливо мурлыкать. Едва я собрался взвыть, в зале заиграли скрипки.

Быть в доме, спрятанном в январском саду, который затерян среди снежных полей, вдали от городов и дорог, – и слушать музыку Марчелло, да так близко, словно сам сидишь в оркестре, – а за окном дочерна посинели сумерки и снова танцует снег – верить ли мне тебе, радость? Ты со мной ли происходишь? Мне ли назначена? Уж точно не мной заслужена. Впрочем, радость – не предмет сделки и не продукт производства. Любая радость нечаянна, не только нежданная.

На белых стенах поблескивало старинное оружие: кирасы, мечи, шпаги. Странные звери, вытесанные из черного дерева, тянули морды к окну, пахло воском, мандариновой коркой и, кажется, Варвариными духами. Боковым зрением я задевал ее профиль, отточенный вниманием и венецианскими звуками скрипок, гитары, гобоя. Все было так, как я хочу. К этому я был настолько не готов, что чувствовал себя счастливым и беззащитным. Все было другим, другой была Варвара Ярутич. Возможно, она была как раз той, с кем я так мечтал познакомиться, впервые увидев ее картину.

В вагоне электрички, тянувшейся через зимние поля к Москве, я был один. Поездка не удаляла меня от Дома в заснеженном саду, а словно еще больше погружала в звуки музыки, в дружеские разговоры, в круговорот лиц в теплой полутьме. Зеленый свет кошачьих глаз, огонь в кованом марокканском фонаре. Лицо Варвары, которое я вижу близко-близко от своего. Слышу, как она, почти не заикаясь, спрашивает, как бы невзначай:

– А ты что, не замечаешь, что у меня губы стали немного похожи на твои?

Стук колес и мелькание снега за окнами. Как же в мире бывает спокойно, как хочется верить этому спокойствию!

В день концерта, точнее глубокой ночью, состоялся еще один, последний разговор. Лампа в комнате была погашена, по стене редко-редко заплывали на потолок отсветы фар проехавшей машины.

– Представь широкую доску – гладкий спил дерева. И разводы волокон. Такие волны. Ты на нее садишься, а это вдруг оказывается то ли озером, то ли рекой. А волокна – круги по воде. Ты плеснешь рукой, а