Бабье царство - Нагибин Юрий Маркович
Этот окрик вызвал замешательство у двух празднично одетых девушек, сделавших поспешную попытку спрятать на груди еще сырые листки фотографий.
- А ну, пойдите сюда!.. - загремела Петровна Химка и Дуняша подошли с понурым видом.
- Хороши, нечего сказать!.. - накинулась на девушек Петровна - Вы поглядите, люди добрые!.. Товарищ инструктор райкома, полюбуйтесь! И это звеньевая! В рабочее время в город подорвала да еще подругу сманила!.. Все!.. Со звеньевых тебя сымаю, сдашь звено Настехе!
- Надежда Петровна!.. - вскинула умоляющие глаза Химка
- Молчи, паразитка!.. А ну, покажи, как тебя изуродовали, - отдуваясь, сказала Петровна и протянула руки за карточками.
После легкого колебания Химка отдала карточки председательнице.
- И вовсе ты на себя не похожа. Нос голосует, а глаза мутные. Зачем только ходите вы к этому мордописцу? Уж послушай моего совета, Химка: спрячь ты эту карточку подальше, не дари ее трактористу. Зараз разлюбит.
Химка скисла, надула губы.
- Дуняша, - произнесла Надежда Петровна с неизъяснимой нежностью, - а ты, дурочка, чего с ней ходила?
Дуняша не ответила, потупила голову.
- Она тоже сымалась на карточку, - сказала Химка. У Надежды Петровны будто тень прошла по лицу.
- Подари мне твою карточку, Дуняша, - попросила она тихо.
Дуняша еще ниже опустила голову.
- А то ей, кроме вас, некому карточки дарить! - дерзко сказала Химка. - У Дуняши тоже залетка объявился.
- Ври больше, вертихвостка! Это у тебя одни романы на уме.
- Ничего я не вру, она вам сама скажет.
- Правда, Дунь?
Дуняша подняла голову. В глазах ее блестели слезы, но, мужественно пересилив себя, она трижды кивнула головой.
- Слава богу! - от всей души проговорила Надежда Петровна, и голос ее сел в хрипотцу. - Счастья тебе, Дуняша, самого, самого золотого!.. Ну, ступайте, милые... - И когда девушки отошли, она сказала проникновенно: Вот радость-то какая!.. Еще один человек от войны спасся...
Верно, она почувствовала, что надо объяснить Якушеву происшедшее:
- Дуняша - сына моего невеста. Его немцы лютой смертью казнили, а она... замерла. Так и жила при мне тихой тенью. У меня за нее все сердце изболелось. И вот... видите... - Она поднесла руку к горлу.
Якушев как-то странно посмотрел на председательницу.
- Пойду я, товарищ Якушев, у меня еще делов полно, а сейчас мне малость с собой побыть надо...
- Папаня приехал! - звенит детский голос.
На Василии Петриченко, Софьином муже, повис десятилетний пацан, а пятилетняя дочка, даже не соображающая толком, что этот человек в военной форме, пахнущий сукном и кожей, ее отец, на всякий случай завладела ногой в кирзовом сапоге.
Василий целует жену в помертвевшее от счастья лицо, целует плачущую мать... Его ширококостное, грубо красивое лицо стало слабым от нежности и любви. Софья оторвалась от мужа, как от родника с ключевой водой, метнулась сама не ведая куда и опять приникла к мужу.
- Ну будет, будет!.. - пытается овладеть положением Василий. - Я ж насовсем прибыл в ваше распоряжение... Вот гостинцы привез.
Трясущимися руками он развязал заплечный мешок и достал банки с американскими консервами. Софья в растерянности трогает банки.
- Красивые!.. Я их на комод поставлю!
- Вот чудачка! - смеется Василий. - Нашла чем любоваться!. - Осекся, помрачнел. - Наголодались вы, бедные!
Достал из рюкзака пачку сахара, разорвал, протянул кусочек дочери. Та не берет.
- Да это ж сахар, дурочка! Нешто ты сахара не видала?
- Как - не видала? - вмешалась мать. - Что ты, Вась, не такие уж мы бедные.
- А мы тебе баньку стопили, - сказала Софья. - Зараз пойдешь или раньше перекусишь?
- Мы чисто ехали, с банькой можно и погодить. А нельзя ли штофик "Марии Демченки" спроворить?
- Мы думали, ты от "Демченки" отвык. Московской купили.
Василий благодарно чмокнул жену.
- Ну, а закусочка у нас своя - берлинская! - нарочито бодро сказал он, чтоб жена не стыдилась понятной своей бедности.
- Мы в садике накрыли, - сказала Софья.
- Пошли в садик! - согласился Василий. - И это с собой заберем! - Он прихватил свой консервный запас, дал по свертку ребятишкам. - Мы по-солдатски: рраз-два, и готово!
Вся семья выходит в садик. Здесь под рябиной накрыт стол, не так чтобы роскошный, но обильный, а по трудному послевоенному времени даже и более того: подовые пироги, толстая яичница на сале, холодец, разные соленья и моченья, бутылки с водкой, жбан с квасом.
- Уж не обессудьте... - робко сказала Софья.
- Гм... гм... - закашлялся Василий и поскорее сунул под лавку свои консервы...
...В первый момент не понять даже, что это - рука или нога в причудливых золотых браслетах. Потом становится ясно, что это голая по локоть, загорелая, крепкая мужская рука, на которой застегнуты браслеты золотых и позолоченных часов. Чьи-то пальцы расстегивают браслеты и снимают часы: сперва с одной, потом с другой руки. А вот и нога обнажилась, с лодыжки снимают еще две пары часов.
- Баяли, будто на границе в вещмешках роются, - поясняет, распрямляясь, жене Марине Петриченко ее выдающийся супруг Жан, только что прибывший в родные пенаты.
В горницу заглянула дочь.
- Брысь! - прикрикнула Марина, закрывая собой стол, на котором навалены часы. - Гуляй, покуда не позову!
- Надо нам побыстрее отсюдова подрывать, - говорит Жан. - Сейчас можно чудно в городе устроиться.
- Ты глупый, Жан, или поврежденный? - накинулась на мужа Марина. - У нас гарантированный трудодень, какого с роду не было, а рядом - Сужда, рынок. Я вон свинью резала, десять тысяч взяла.
- Ото! - с уважением сказал Жан, черный, костистый, похожий на хищную птицу, но по-своему привлекательный. - Стало быть, тут есть где развернуться?
- Что это ты - приехал и сразу о делах? - обиженно сказала Марина. Видать, не больно скучал.
- Скучал вот так! - Жан резанул ребром ладони по горлу. - Я ведь не как. другие ребята: берут первую попавшуюся немку и заявляют: я мстю! Нет, я сильно болезней опасался. Как вы тут себя при немцах вели - другой вопрос, - сказал он, неприятно клацнув зубами.
- У нас немец не озоровал, - серьезно сказала Марина - Окромя Настехи, никто с ихнем братом делов не имел.
- Какой Настехи?
- Петриченко, Надежды Петровны крестницы. И то я скажу - она девку собой прикрыла.
- Как амбразуру! - усмехнулся Жан.
- Будя зубы-то скалить! Настеха все ж таки дамка, а та - девчонка, дитя.
- Ладно защищать-то!
- Смотри, Жан, при других не ляпни, бабы за Настеху зараз поувечат.
- Больно вы тут большую власть забрали!..
- А то как же - бабье царство!
- Сроду я бабьим подгузником не был, - проворчал Жан...
...Изба Анны Сергеевны. В галифе, на босу ногу, в трикотажной рубахе в горнице сидит, отдыхает пожилой - тип старого шофера - муж Анны Сергеевны. Он уже и в газету заглянул и сейчас, отложив в сторону очки, наблюдает мечущуюся по горнице супругу. Его взгляд словно приклеен к Анне Сергеевне, глаза, как шарнирные, поворачиваются в ее сторону, ловя каждое движение ее плотно сбитого тела, коротких, круглых, с ямочками над локтями, загорелых рук.
- Хватит суетиться, - говорит он. - Отдохнула бы.
- На то ночь есть, - отвечает Анна Сергеевна, продолжая судорожно хозяйствовать. Это у нее от волнения встречи, от смущенной отвычки, что в доме мужчина, от радости, в которую еще трудно поверить.
Снова округло заходили в глазных орбитах голубые шары Матвея Игнатьевича. Анна Сергеевна, как и всякая женщина, даже спиной чувствовала настойчивый взгляд, и все валилось у нее из pyк: рогач, спички, конфорка. Разбив фаянсовую чашку, она не выдержала:
- Чего ты мне под руку глядишь?!
- Ты о чем, Аня?
- Уставился тоже...
- Да ведь соскучился! - Матвей Игнатьевич поднялся.
- Шш!.. - Анна Сергеевна кивнула на черную горницу.
