Виктор Шавырин - Коза-дереза
- Все хуже, да хуже... Избаловались! Погодите. Придем еще на кладбище, скажем покойничкам: Примите нас! А они нам оттуда: Ня-я примем!
Должно быть, это значило, что некуда будет бедному крестьянину податься, так как мир рушится, и устой ею обветшали. Гибель морали дед считал непоправимой катастрофой и потому ругался горькими словами, поносил в обидных выражениях козу и бил ее веревкой.
Он отходил только осенью, когда наступала пора резать скот. Какое удовлетворение он получал, рассчитываясь со всеми проклятыми нахлебниками: и с поросенком, и с овцами, и особенно с козой! Он оттаивал от многомесячных мучений, он забывал о печальной судьбе Сахары, он не припоминал козе даже табака, который был разложен для просушки и который она сожрала, после чего три дня доилась никотином.
Снимая с зарезанной козы ее меховое одеяние, оттягивая край овчины одной рукой и отнимая мясо другой, с намотанной на нее тряпкой, он весело удивлялся:
-Сходит как с белки!
Как видно, дед когда-то и белок свежевал. До чего же с ним было интересно!
- Так лупила-то! - объясняла его бабка, которая жила за дедом как за каменной горой. - Надысь две палки об нее, проклятую, изломала. Одну ореховую, другую - дубовую. Шкурато и отмякла.
- Отсочала! - соглашался дед, обнажая участок козьего тела, по которому проступали багровые полосы. - Ишь, как зебра полосатая! Хотя - лупцуй ты ее, чем хошь - все будет сатанинская порода! Вон овцы - ходят себе смирно, кучкой, по траве... А эта стерва с любого клевера уйдет, ей бы на бугры, в татарник, да яблоньки поглодать...
Тут дед принимался вскрывать чрево козы и, держа на вытянутой руке что-то хрустально-светлое, зыбкое, неопределенное, снова удивлялся:
- А ведь внутри - козленочек!
- Ой! - волновалась бабка, рассматривая пузырь на свет. - Черненький! Ножками шевелит!
- Ну, где шевелит, - мрачно говорил дед. - Где ему шевелить...
Вслед за тем пузырь прорывался, и нечто плюхалось на землю. Шкуру дед солил и вешал под крышу на перемет. Там она
висела, постепенно дубея и теряя острый козий запах до тех пор, пока деревней не проезжал кривой старичок в выцветшем френче, возможно, бравший некогда Берлин, а теперь донашивавший казенное обмундирование.
Телега старичка была нагружена козьими и овечьими шкурами, тряпками, костьми, позеленевшими самоварами, а в передке, в ящике лежали глиняные свистульки, сморщенные воздушные шарики и рыболовные крючки. Были у него и деньги, но деньгами он расплачивался неохотно.
Дед, говоря сочные слова, лез на чердак, тащил к телеге шкуры. Начинался любопытнейший торг, при котором старичок измерял пядью продукцию, указывал на потертости и порезы, а дед периодически повторял несколько крепких слов.
Дело осложнялось тем, что ни свистульки, ни шарики, ни даже крючки деда не прельщали. Он просил живых денег, заламывая несуразные цены - чуть ли не три рубля за большую овчину и два за маленькую. Вокруг телеги стояли бабы со старыми самоварами и тряпками наготове, немилосердно дули в свистульки ребятишки, уже ничего нельзя было разобрать из того, что говорили два деда, а они все спорили и спорили. В конце концов, хозяин, мрачно матерясь, нес свои овчины назад и вешал их на перемет, а телега уезжала! В неизвестную даль - до следующего года.
Среди особенно примечательных владелиц коз были также Дерьмоедка и Слепушка - две бабки, одна помоложе, другая постарше, жившие на другом конце села, за прудом.
Слепушка приходилась Васенке свекровью и считалась
Партизановой бабкой. Она и жила раньше у нас в соседках, но когда сына убили на войне, ушла от не в меру строгой Васенки к своей то ли двоюродной, то ли троюродной сестре - владелице избы, козы и прялки.
Я познакомился с ними при выполнении особо важного задания: мать за самогонкой посылала, готовилась в очередной раз крышу латать.
- Иди, - сказала она, - да графин никому не показывай, я его газетой оберну и в сетку поставлю, а то еще отнимет какой пьяный. Отсчитаешь третий дом от пруда, войдешь и скажешь: Я к вам . Она знает, я с ней договорилась. А обратно лучше огородами иди. Если спросят, что несешь, скажи: святую воду от бабок. Да не споткнись. И картуз надень, а то скажут, что нет...
Чтобы никто не сказал, что у меня нет картуза, я надел картуз, отошел за подвал, спрятал его в крапиву и пошел за святой водой.
Идти было жарко и интересно, потому что на дороге в пыли и золе валялось множество всяких вещиц: гайки. Гвозди, змеевики от самогонных аппаратов, - вся дорога была в игрушках. Обогнув пруд и послушав головастиков, я отсчитал третий дом, вошел в раскрытые от жары двери и увидел сидевшую на сундуке высокую худую старуху с неподвижным, белым и словно изжеванным лицом.
- Ктой-то? - спросила она, не оборачиваясь.
- Здравствуйте. Я к вам. Она подумала.
- Ты к хозяйке, должно?
- Да.
- Она козу доит. Погоди немножко.
Так как странная старуха не оборачивалась, мне стало жутко, и я вышел годить на улицу. И тут же столкнулся с другой, гнутой бабкой, несшей блюдо с парным молоком и шипевшей на кого-то:
- Одну кружку дала... Стервь...
- Здравствуйте. Я к вам.
- А! - сказала она быстро. - Погоди. Сейчас. Зайди в избуто, что стал, как куль с говном?
- Кто? Кто пришел? - спросила прямая бабка.
- Кто-кто... Дед Пихто, - ответила гнутая, - Ай тебе! много надо? Сидит тоже...
Вслед за тем она порылась в чулане и достала три закупоренных бумажными затычками поллитровки.
- А это у тебя что? Во! Графин принес. А я в бутылки налила! Ладно, что уж переливать, неси, как есть, а то прольем еще. Да бутылки пустые потом принеси, завтра ай| послезавтра. Меня не будет - в сенцах поставь. Ай, в избе на стол...
Тут она загляделась на графин, по любопытству освобождая его от упаковки.
- Во! Красив-то! Ты оставь его пока, а то все сразу не донесешь! Стекло тонкое, как бы не разбить! От деда, что ли, остался? Как раз за самогонкой ходить!
- Это не лунинского владельца внучок? - спросила прямая старуха.
- Он. Да тебе-то что? - брехнула гнутая. И, наклонившись ко мне, зашептала:
- И что мелет, и что мелет... Владельца! Их, владельцев, когда еще отменили... уж девяносто лет в обед, а все надо знать. Все болтает, передохнуть не даст! От всего нос воротит, ничего не жрет, аж похлебку не жрет - подавай ей консеры!
Я ушел в глубоком раздумье: почему это я внучок лунинского владельца и отчего высокая старуха так ни разу и не взглянула на меня? Но скоро мои мысли переключились на консеры . Зачем чертова Дерьмоедка произнесла это слово! А как она его произнесла, с каким выражением! И мне так захотелось пряной рыбки в томатном соусе, что даже в животе запекло...
На другой день я пошел сдавать бутылки и вызволять графин, встретил Партизана, который оказался не при делах, и позвал его с собой, от него я и узнал, что длинная бабка - слепая и давно уже слепая, но все никак не помрет.
Ослепла она еще до войны, в тридцать каком-то году, от колхозной работы: выжигала в лесу древесный уголь, дула в жар, лезла в дым, попадала в снопы мелких искр, и от этого ее глаза слабели, слабели, да и погасли. Дерьмоедка, получавшая колхозную пенсию - восемь рублей в месяц да плюс пособие за погибшего мужа - содержала ее, но особенно не баловала. А Слепушка ничего не получала, потому что пенсию в колхозе она не успела заработать, а за сына ей пособия не полагалось. Это ведь на деревне из вежливости говорили, что он погиб, а на самом деле, по бумагам - пропал без вести. Уж после войны рассказывал Васенке один мужик из поселка и клялся даже, что Слепушкин сын погиб достоверно, у него на глазах: шли они, будто по дороге колонной, прилетел самолет и бросил бомбу; солдаты убитых сложили в яму, а землей не закидали, потому что было некогда. И Слепушкина сына он сам в яму сволок, потому что они одногодки были, и как забрали их вместе на войну, так они и служили рядышком. Ты пиши , - сказал мужик. Но кто мог написать, что, куда, кому? И если бы даже не боялись, то все равно адреса не знали.
И когда мы с Партизаном пришли к бабкам сдавать стеклотару, Слепушка, сидя на сундуке, долго расспрашивала нас про здоровье живых и умерших, и вдруг с обидой сказала то, что было принято говорить на деревне:
Какие в штабах сидели - пришли, а наши мужики все там остались...
Слепушка, как все необыкновенное, была мне интересна. Я вообще любил бывать в чужих избах, смотреть, что в них понашему, а что не по-нашему. Полагаю, это называется информационным голодом, а может, задатками этнографического интереса. Поэтому я не хотел уходить. А Партизан был просто обязан нести свой крест родственника, хотя, если по честному, - какой он был Слепушке внук? Была же забава у мужиков: допрашивать Партизана, кто его отец, а тот, хорохорясь и деланно помирая со смеху, то на одного мужика указывал, к удовольствию остальных, то на другого, - то-то гогот стоял! И Партизан отвечал на бабкины вопросы односложно да и нет , а также чуть более пространным не знаю , водил босой нотой по земляному полу, тупо улыбался и казался более скуластым, чем всегда, даже похожим на китайчонка.
