Николай Наседкин - Муттер
- А я могу и уйти!
После чего выкарабкался в коридор и хлопнул дверью...
Впрочем, все эти трогательные картинки заслоняют другую сторону калангуйской барачной жизни - серую, тоскливую. Мать изматывалась, выбивалась из сил. Любка ещё ничего, крепенькой девчушкой росла, а я, особенно в самые первые годы своего бытия на этом свете, дышал, как говорится, на ладан. Единственная радость матери - не плакал. Сидел больной в постели, как маленький старичок, и грустно-строго смотрел на мир. Первое время Анна Николаевна из больниц со мной и не вылазила. Люба в такие дни жила по соседям или с нянькой.
Ох уж эти няньки - кошмарное хроническое воспоминание муттер о тех годах. Из своей нищенской зарплаты она выделяла няньке сколько могла. Но сколько она могла? Поэтому няньки попадались самые что ни на есть зачуханные. Одну нашла - девчонка ещё, без роду, без племени, - так та всю комнату тотчас же вшами обсыпала. Анна Николаевна заставляла её и в баню ходить, и дома силком тащила к тазу мыться. Бесполезно - девчонка от рождения патологически ненавидела чистоту, пришлось выставить грязнулю со всеми её паразитами. Девчонка плакала, просилась назад, уверяла, что-де "вошки у нее чистые, не кусачие..."
Потом появилась толстая неулыбчивая баба, старуха уже. Эта измучила своей профессиональной хитростью: какой-то травкой опоит нас с Любой, мы весь день дрыхнем без задних ног, а как матери на пороге появиться, встряхиваемся и потом попробуй нас угомони. Мать долго не могла понять, в чём запятая, пока соседка её не надоумила.
Ещё одна нянька воровала нагло и жадно, не стыдясь и не робея. Мы с Любанькой под её плотоядным присмотром чуть не загнулись с голоду...
Короче, хлебнула мать наша, советская учителка с двумя малолетними детьми, калангуйского лиха.
6
И вновь затрубили трубы, зазвенели фанфары, забили дробь барабаны Судьбы - в путь-дорогу.
Само время, сама атмосфера тех дней будоражила народ, окрыляла людей, делала их лёгкими на подъём, толкала на поиски счастья. Надо искать! Оказывается, мы жили совсем не так... Оказывается, мы жили как в тюрьме... Надо начинать, пока не поздно, новую жизнь... Прочь из этого ссыльного Калангуя! Прочь из омерзевшего мрачного барака! Счастье возможно только на новом месте!
И Анна Николаевна Клушина снялась и полетела не просто подальше от Калангуя, но даже и за границу. Она покинула пределы родимой Читинской области - теперь уже навсегда - и перебралась в Бурятию, в Заиграевский аймак, то есть по-нашему - район. В Заиграеве обитал к тому времени один из её уцелевших братьев - Михаил.
Здесь, в Заиграеве, нас поместили в избёнке на краю села, через два дома начиналась сплошностенная тайга. Правда, сам райцентр аймака, сдерживаемый лесом, кучился на пятачке, так что от нашей хатенки до школы и до любого места в посёлке было рукой подать. Избушка наша имела одно-единственное окошко на улицу. Оно на ночь глухо-наглухо закрывалось ставней, ставня же запиралась железным засовом со штырем - он насквозь пронизывал стену и, уже изнутри, намертво фиксировался клином. Этот нелепый на первый взгляд мощный запор имел весьма важное значение для обитателей низкого домишки, стоящего в глухом месте вблизи леса. Не знаю, шастал или нет в те времена по околице Заиграева косолапый хозяин тайги, но вот двуногие млеко... вернее - водкопитающиеся вполне могли заглянуть в окно одинокой женщины.
Один случай и был, я его запомнил. Вечером, забронировавшись ставней, мы сидели в нашей конуре при свете керосиновой лампы (по случаю ветра свет вырубили), чего-то ужинали. Вдруг в ставню резко дробно постучали. Ох! Мы вздрогнули, съёжились - время для визитов позднее. Чуть погодя: бац! бац! бац! В стуке слышалось что-то зловещее, был он странен, механичен - словно бы не человек стучал.
Видимо, это случилось в первые дни нашего обитания в Заиграеве, потому что лая собаки я не помню, а дворняги в нашем хозяйстве водились потом всегда. Мерзкий настойчивый стук не прекращался. Тогда мама взяла от печки кочергу, решительно отперла дверь и выскочила во двор, к калитке. Очень уж обозлилась, психанула. Мы с Любкой слышали, как она строгим, учительским, голосом, в котором дрожь еле угадывалась, громко спросила:
- Кто? Кто там? Что вам нужно?
Молчок. Муттер вернулась в избу, тщательно закупорила дверь, поставила на место кочергу. В окно снова: бац! бац! бац!..
К стыду своему должен признаться: уже став подростком, уже живя в Новом Селе, я сам участвовал и не раз в подобных пацанских забавах. Берётся катушка ниток, иголка и картофелина. Из этих нехитрых штуковин сооружается адская машинка для сверления нервов обитателей любого дома. Инквизиторы, спрятавшись на другой стороне улицы, через дорогу, дёргают за конец нитки, а картофелина, подвешенная за иголку к верхнему карнизу окна, бахает в ставню или в стекло. На этой стороне улицы - праздник; на той - кошмар. И -- вот опять же странности человеческой памяти - в момент, когда я 15-летним оболтусом дёргал, лыбясь и хихикая, в темноте за нитку, я напрочь не помнил, как 5-летним, за десять лет до того, уткнувшись матери в колени, плакал от страха, от ужаса перед непонятным, жестоким ночным стуком в наше окно...
Простится ли мне?
Итак, избушкой в Заиграеве нас наделили игрушечной. Не в смысле красоты, в смысле размеров. Но по сравнению с калангуйской барачной комнатой - огромный шаг вперед на пути к благосостоянию отдельно взятого советского человека. Теперь мы имели отдельные апартаменты: квадратное помещение, чудесным образом совмещавшее в себе кухню, горницу, спальню, рабочий кабинет педагога, детскую, умывальную комнату и прихожую. Удобства, правда, находились в огороде, но зато тоже отдельные от соседских удобств и раздельные с ванной, то бишь - с сельской баней, до которой ещё переть надо было пехтурой на другую околицу.
Из мебели имели мы узкую железную кровать, деревянную скамью, кухонно-обеденно-письменный стол и одну табуретку. Больше в наши хоромы ничего бы и не втиснулось. Да, чуть не забыл упомянуть о самой роскошной вещи в доме - той самой черной тарелке на стене, которая непонятным чудесным образом приносила в нашу конурку голоса и музыку из запредельного дивного мира.
В Заиграеве я впервые познал сладостное тревожное чувство родственности. У дяди Миши была жена - тётя Клава. У них имелась дочка Надя, моя сродная сестрёнка, годом поменьше меня. У сестры тети Клавы тоже подрастали сын и дочка, Саша и Наташа, примерно наших с Любой лет. Дядя! Тетя! Двоюродная сестра! Сродный брат!.. Какие вкусные новые слова и понятия. Родственнички - это же чудесно: с ними играть можно от пуза, в гости к ним ходить.
В кузину Надин я даже, кажется, влюбился, то есть впервые в жизни испытал то щекочущее жаркое состояние, ту слабость и дрожь в коленках, каковые испытывает человек в присутствии другого, странно близкого, существа противоположного пола. А Надька, ух эта маленькая кокетка Надька, всей своей 4-летней женской сутью уловив мое волнение и почуяв свою неведомую власть надо мной, вполне начала меня тиранить. Что уж она там вытворяла, в подробностях сейчас и не вспомню, осталось только вот это сладостное чувство покорности её взгляду, подчинённости её капризам.
Хотя нет, одна курьёзная сценка в памяти всё же всплывает. Мы, ребятня, всей родственной кучей дурим в комнате у дяди Миши. Разгорелись, растрепались, вдохновились - воздух наполнился какими-то токами, искрами, какими-то опьяняющими парами безграничного веселья, возбуждения. Мы играли в какую-то забаву с фантами, проигравший должен исполнять желание водившего.
Момент случился: проигравший - я, повелевает - Надежда Михайловна. Чего она пожелает? Всё на свете исполню, всё смогу! Ах, если б она приказала поцеловать её в щёчку. Я бы отодвинул рукой её светлые кудрявые прядки, прижался бы губами к пылающему румяному лицу, к ямочке...
- Я хочу, - сказала она, - я желаю, чтобы Саша... чтобы Саша поцеловал (по-це-ло-вал!) меня в попку...
И вот - сцена, достойная кисти Рубенса: стоят трёх-семилетние пескари кружком и внимательно наблюдают, как свекольно-пунцовый Сашка Клушин исполняет приказ-каприз сродной сестрёнки. Но, надо признать, с моим характером я вполне мог тогда наотрез попятиться, однако ж, я, нимало не колеблясь, приблизился к своей светлокудрой дульцинее и стал в ожидании. Она грациозно развернулась к комоду, отклячила попу, бесстыдно обнажилась благо, на ней, как и на всех нас, кроме трусишек, одежды не имелось - и вывернула ждущий любопытный глаз: ну! Я встал на колено, приложился к розовому пухлому полушарию, тугому - без всяких ямочек, и чмокнул...
В сей пикантный и зрелищный момент объявились непредвиденные зрители. Заинтригованные вдруг наступившей тишиной, в комнату заглянули моя мать и тётя Клава. Как говорится - финал, занавес и аплодисменты. О том гомерическом хохоте взрослых, который сотрясал в тот вечер дом дяди Миши, мне и вспоминать не хочется. Уж хоть бы мама-то не смеялась! Он убил, он оплевал, этот смех, моё первое чуть ещё только проклюнувшееся чувство. В тот вечер я разлюбил Надьку.
