Константин Леонтьев - Благодарность
К довершению зол и стыда на деревне повысыпали собаки, у Цветкова не было даже тросточки и он, совсем растерявшись, бросился бежать, преследуемый огромными и косматыми церберами. Встречные мужики останавливались и хохотали. Очутившись на открытом поле, он лег на траву и отдохнул. Перед ним была перспектива пяти верст пешком, под знойным солнцем...
К чести его надобно сказать, что среди всего он не забыл Федора Федоровича, и только немного поуспокоившись, продолжал путь, тяжело вздыхая. В эти минуты он был вполне достоин соболезнования и теплого сердечного участия. На половине дороги ему повстречался всадник в простом армяке, который во весь опор скакал к Белополью.
Он вез записку от Вильгельма, известие о решении Дашеньки бежать.
Цветков не обратил на него внимания.
VII
Наконец он дотащился домой.
Отворив дверь в прихожую, он услыхал в столовой разговор, из которого до него долетали следующие слова:
- Das ist egoistisch!
- Да как же, мой друг?
- Это ужасно!!
- Не цалуй меня, право... не цалуй... кто-нибудь взойдет... Он вернется, или Цветков... уйди!
- Я и его, и дурака Цветкова из окошка выброшу...
- Вот... ей-Богу, кто-то стукнул в прихожей... Поди, посмотри...
Ване показалось лучшим выбежать опять на крыльцо и через ворота задними дверьми войти в дом.
В задних комнатах встретил он кухарку Федора Федоровича и поспешно сделал ей несколько вопросов.
- Кто ж это в столовой, Авдотья? Авдотья очень перепугалась и пробормотала:
- В столовой?... Да кто ж там, кажется?... Дарья Ни-колавна, должно быть... Я вот все в кухне была...
- Да ты, старая, не ври! Там с Дарьей Николавной кто-то. Вильгельм этот, что ли?
- А может быть, и он.
- Как же ты, дура, смотришь?
- А мне что смотреть! разве я мамзель за ними! Вижу пришел и сидит... Это дело господское... Я разве знаю, что надо!
Цветков поднял руку.
- Да ты, барин, не изволь драться! Ей-Богу, не дерись... Я отойду от вас! - во все горло закричала Авдотья.
На ее крик выбежала испуганная Дашенька. Цветков грозно и развязно обратился к ней:
- Вы, сударыня... Вы очень гадко и подло поступаете! Молодая девушка хотела возразить; но Цветков, не слыша Вильгельма и полагая, что он ушел, почувствовал желание выместить на ней все свои горести.
- Извольте молчать! - воскликнул он. - Вы даже просто низко поступаете!
В это мгновение дверь растворилась с шумом, и Вильгельм показался в ней, сверкая всем, чем только мог сверкать.
- Не смейте оскорблять эту девушку, - важно произнес он, скрестив на груди руки a la Napoleon.
- Какое вы имеете право здесь распоряжаться? - понижая голос, ответил Цветков.
Вильгельм двинулся вперед... Дашенька бросилась между ними и хотела увести своего милого друга из комнаты; Вильгельм отстранил ее.
- Если вы, - плавно начал он, - если вы хотели бы тиранить этого ангела, то вам нельзя будет этого... Она моя, и вы должны молчать... Иначе шпага или пистолет решат наш спор!
И взяв за руку избранную сердца, дерптский студент вышел вон.
Ваня поспешил в свой покой и наскоро написал записку к Федору Федоровичу, дал дворнику рубль серебром с приказанием на чем бы то ни было и как бы то ни было лететь к нему. При этом обещал он ему от имени Ангста еще награду, если известие доставлено будет скоро. Потом заперся у себя и наполнил весь дом смелыми звуками гитарных струн.
Между тем Дашенька увидела, что колебаться поздно, очень просто взяла все свои вещи в узел, взяла свой ломбардный билет из стола Федора Федоровича, и еще проще сев на извощика, уехала с Лилиенфельдом.
Неописанно было изумление Цветкова, когда он узнал о быстроте результата, не найдя нигде молодой девушки.
С трепетом ждал он Федора Федоровича. Часы длились для него ужасно.
Сапоги его как-то особенно скрипели среди гробовой тишины коричневого домика... Не было даже сил играть на гитаре!
Федор Федорович вернулся около шести часов вечера.
Он вошел спокойно; был только очень бледен и долго осматривал все углы.
Цветков, дрожа и чуть не плача, встретил его в гостиной.
- Федор Федорыч, - прошептал он, - Федор Фе-дорыч... я ничем не виноват... Я не был дома... Простите...
- Что с вами, Цветков? - отвечал немец, несколько трепетным голосом... - Это ничего. Где же?.. - спросил он немного погодя, как бы боясь произнести имя.
- Уж нет... Уж уехали... - был робкий ответ. После этого ответа все по-прежнему смолкло. Федор Федорович заперся у себя в кабинете, а Ваня, успокоенный смиренным и почти равнодушным (на его глаз) видом своего благодетеля, потерял большую часть своих страхов и начинал снова расти в собственном мнении.
Федор Федорович не вышел к чаю; Федор Федорович не вышел на следующее утро к завтраку, не вышел к обеду; кабинет его остался заперт изнутри и на вопросы, и на зов Цветкова он отвечал всякий раз: "не мешайте мне!"
К вечеру Ваня совсем растревожился и стал упорно стучать в дверь.
- Что вам угодно, Цветков?
Дверь отворилась, и перед ним предстал бледный немец в халате, со свечой в руке.
- Чаю вам опять не угодно?
- Нет, Цветков! А вы можете прийти ко мне сидеть и трудиться, если вам угодно.
Зная, что труда он никакого не имеет, Цветков был несколько удивлен этими словами; но, думая все-таки угодить Ангсту, взял книгу и сел у него в кабинете. Федор Федорович, поворотясь к нему спиной, начал что-то копошиться около своего стола.
Так прошло около часа в совершенном молчании.
Вдруг Цветкову послышались сдержанные стоны, потом яснее, громче и наконец рыдания.
Цветков бросился к Ангсту.
- Что с вами, Федор Федорыч? Матушка, что с вами?
- Ничего, ничего, Цветков... Благодарю вас! Слезы душили его; он закрылся руками; грудь его болезненно подымалась; правая нога судорожно дрожала.
- Выпейте водицы, Федор Федорыч, голубчик, выпейте водицы, глоточек.
Цветков схватил со стола графин, налил и подал ему воды.
- Глоточек, матушка, Федор Федорыч! один, два глоточка; вот так-с.
Выпив воды, немец взял его за руку и привел еще поближе к столу. Потом достал из-под кипы разноцветных бумажек какую-то штучку, завернутую весьма тщательно в обрывок газеты. Когда он развернул газету, Ваня увидал маленький гробик; но что за гробик! Никогда еще художественная рука Ангста не производила ничего подобного.
Снаружи он был обит чорным, венецианским бархатом, и хотя длиною не доходил и до четверти аршина, однако был нежно изукрашен серебяными крестами и бордюрами.
Внутри лежала белая атласная подушечка, а к ней булавкой была приколона маленькая записочка; на записке по-немецки и поспешным почерком было набросано:
"Здесь покоится в Боге душа Федора Ангста.
Он был честен.
Родился тогда-то - умер..."
Дальше, после слова "умер", было пустое место.
- Вот мой гроб, Цветков! Когда я умру, положите меня в него... Вы не бойтесь, что он мал! Душа моя стала тоже мала! Да, Цветков... а на памятнике напишите эти слова... Они имеют глубокое значение! Можно бы положить туда дочь мою Дашеньку...
Но мало место... теперь дети ужасно растут! Она ведь скоро умрет, Цветков...
Тут Ангст замолчал.
В жизнь свою Ваня не испытал такого страха... Полутемная комната, нагоревшая свеча, этот гробик и сам Федор Федорович в халате, с такою странною речью.
- Вот, - начал опять Федор Федорович... - на этом месте она мне клялась прахом отца. Я не мог, Цветков... я не мог любить другой женщины... Она была мое дитя... На руках моих, Цветков!
Он снова закрыл руками лицо.
- Благодарю вас... вы, по крайней мере, любите ее страстно... А он! я не знаю, как он! Вот ведь и она клялась отцу... Бог меня наказал... я хотел быть отцом и мужем вместе...
- Полноте, полноте, Федор Федорыч!
Но Ангст не умолкая рыдал. Ваня взял его руки, отвел их от лица и, увидев потоки слез, разразился сам горьким плачем...
Он понял, в чем дело!
При виде плачущего Вани, немец задумался, потом примолвил, тихо отталкивая его от себя:
- Ступайте, Цветков... Благодарю вас, благодарю вас, что вы выучили немецкую поэзию... но вы не можете мне быть полезным... Вы произносите по-французски!
- Матушка, Федор Федорыч, матушка, голубчик!.. выслушайте меня...
- Нет, Цветков... Благодарю вас... вы ничем... Вы любите ее, но я все-таки...
благодарю вас...
Он крепко, крепко пожал руку Цветкова, настойчиво, несмотря на сопротивление, вывел его за дверь кабинета и снова заперся в нем.
Он сдержал слово: не забыл услуги Цветкова и его немецкой поэзии.
И все содрогнулись, когда разбежалась весть, что он сошел с ума. Содрогнулся Вильгельм, содрогнулись легкомысленный Поль и ленивый отец его; - а Дашенька дней пять была совершенно холодна с молодым мужем, и на страстные объятия его отвечала слезами и отчаянными упреками самой себе. Губернатор сделал, говорят, строгий выговор самому Крутоярову, прямо заметив ему: "что лучше бы сынка посечь; да и старичку не мешало бы поменьше вдаваться в молодые и залихватские предприятия!" Помещик клялся и оправдывался целый час;
