Иван Гончаров - Письма (1859)
Обо всем остальном напишет вам подробнее меня Старушка. Если вы захотите приписать мне что-нибудь, то приписывайте в их письмах: вероятно, остальное путешествие мы будем делать вместе.
До свидания — желаю вам здоровья.
Ваш И. Гончаров.
Н.А. и Евг. П. МАЙКОВЫМ
21 августа (2 сентября) 1859. Булонь
21 августа/2 сентября 1859.
Сейчас только получил ваши любезные письма, Николай Аполлонович и Евгения Петровна, и искренно благодарю, что Вы подняли, Николай Аполлонович, мою перчатку, то есть решились со мною переписываться. Но не бойтесь: я не стану испытывать Вашу храбрость и спешу Вам послать absolution complиte[10]: Вы дали образчик мужества и решимости рыцарской; испытывать Вас долее было бы употреблять во зло Ваше мужество. Будьте же покойны и не выпускайте кисти из рук: знаю, что этим способом я доставляю себе наслаждение увидеть, по возвращении, что-нибудь такое, чего Вы мне не напишете в письме. Не отрывайтесь же от Вашей работы не только для письма ко мне, но даже и для рыбной ловли. — Что касается до моего произведения, которого Вы ожидаете с лестным для меня нетерпением и на которое делаете спекуляции, то увы! его нет и не будет: акт вступления в старость совершается с адской быстротой и за границею довершился окончательно. Сердце давно замолчало, воображение тоже умолкает, и перо едва-едва служит, чтоб написать дружеское письмо. Куда девалась охота, юркость к письму — Бог знает! Только писанье стало противно, скучно, и я упрямо молчу. А уж если молчу здесь, на свободе, то дома, при недосуге и заботах, и подавно замолчу.
Мы всё еще в Булони: первые дни стояли невыносимые жары, а потом заревели штормовые ветры, которые не перестают до сих пор. Екатер[ина] Павл[овна] выкупалась один раз, но, кажется, море для нее — слишком сильное средство, и она дня три просидела в комнате, а теперь опять ничего. Потом стало холодно, и Старик тоже перестал купаться; не отстаю один я, и если б Вы посмотрели, какие стены волн обрушиваются на мою голову, Вы бы только покачали головой: что, дескать, он делает! Но я не один, со мной несколько англичан и здоровый матрос, baigneur,[11] который учит, как надо встречать напор волн, боком, спиной или чем другим, и тотчас бросается помогать, когда кого-нибудь сшибет с ног.
Я взял уже десять ванн, остается столько же. Если будет всё так же холодно, Ваши уедут дня через два куда-то станции за две отсюда, на какую-то речку, где потише, потеплее и подешевле, и там дождутся срока ехать в Дрезден, то есть недели полторы. А я хочу, кончивши купанье, поехать опять на несколько дней в Париж и потом тоже в Дрезден. Хотя мы были уже в Париже, но я был еще на диете после вод, да и теперь пробуду дня три, не больше, и то смертельно боюсь, станет ли денег на проезд, а у Ваших их, кажется, еще меньше. В Париже мы пробыли всего неделю, а сколько он вытянул, проклятый! Купить ничего не купили, только обедали очень скромно, да побывали в Луврской галерее, в Jardin de Plantes и в bal Mabille, даже в театр не заглянули. — Мы уже писали в Варшаву, чтобы около 15-го сентября нам оставили место в мальпост. Если захотите написать к своим или ко мне, то теперь уже пишите в Дрезден, poste restante. — Кланяюсь вам обоим, Аполлону Никол[аевичу] с Анной Иван[овной], Лёле и Константину Аполлоновичу. До свидания. Весь ваш
И. Гончаров.
Н. А. и Евг. П. МАЙКОВЫМ
25 августа (6 сентября) 1859. Булонь
Boulogne-sur-Mer.
25 августа/6 сентября 1859.
Видите ли, Николай Аполлонович, как я исполняю принятое на себя обязательство: едва до Вас дошло первое мое письмо, как я принимаюсь уже за второе, всё из одного места. Но не бойтесь: не испишу всех ста листов и в этом письме хочу только поправить свою забывчивость. Первое письмо начато было с целию поздравить Вас со днем Вашего рождения, но заболтавшись о другом, я главное и забыл. Примите же теперь мое поздравление с таким хорошим не для Вас одних, но и для всех нас днем и со вступлением… в который год, Евгения Петровна? Я знаю, Вы скажете — в 42-ой, — так ли, Николай Аполлонович?
К этому поздравлению прибавляю я подарок — и только Вам одним, в этот раз никому больше: угадайте какой подарок? Парижский галстух! Не смейтесь, спросите Екатерину Павловну: она говорит, что Вы непременно будете носить его и никогда не снимете, к соблазну Евгении Петровны, не только при гостях, но даже без гостей; в нем можно лечь спать, и он не будет в тягость: так он удобен.
Вас, Евгения Петровна, поздравляю тоже с новорожденным и жалею, что не могу в этот день присутствовать на домашнем пире у Вас; говоря о пирах, я теперь в недоумении, каким числом блюд Вы будете угощать такое сокровище, как я: дело идет уже не о мести; спросите у Ваших, по скольку блюд мы обедаем теперь в здешних отелях? Я перестал ходить в один отель, потому что там подают всего 12 кушаньев, и стал ходить в другой, где дают 15 блюд, но я слышал, что неподалеку от нас дают 18, и полагаю ходить туда.
Ваши сидят в своей комнате; Екатерина Павл[овна] начала опять купаться в море и, кажется, с успехом; Старик ходит не-ловить рыбу; дня через четыре они едут прямо в Дрезден, а я хочу на несколько дней заглянуть в Брюссель и потом поеду туда же.
Кланяюсь всем, детей целую; Женичке я купил в Париже готовое платьице, чтоб она, по наущению бабушки, вперед уже не упрекала меня, зачем не привез ей гостинца из Парижа; а Валерке я выписал из Австрии три самых громких волчка и пистолет.
Обнимаю всех в ожидании, надеюсь, скорого и приятного свидания.
И. Гончаров.
ГОНЧАРОВ и Ек. П. МАЙКОВА — Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ
26 августа (7 сентября) 1859. Булонь
Екатерина Павловна с любовью предалась более всего в Париже к изысканию средств для покупки достойного Вас черного платья и купила какую-то обворожительную прелесть за 200 франков. Она обратилась ко мне, чтобы, по Вашей просьбе, я прибавил или добавил чего недостает, а она, дескать, "Вам заплатит с благодарностью". Сначала я и слышать не хотел, ибо берег деньги на два подарка: Вам и Ляле; но, увидев эту прелесть, решил, что лучшего подарка сделать нельзя и что грех из моей фантазии лишить Вас этой прелести. Поэтому, Ю[ния] Д[митриевна], я исполнил Ваше желание, то есть добавил половину денег, но если Вы когда-нибудь заикнетесь об отдаче их мне, то даю Вам слово, что с того дня я перестаю навсегда видеться с Вами. До свидания, надеюсь, до сентября. — Кланяюсь Александру Павловичу.
Весь Ваш
И. Гончаров.
Булонь.
26 авг[уста]/7 сент[ября].
Что делается с А[нной] Р[омановной], приехала ли она из деревни? Наши тоже, верно, будут уже в городе, когда получится это письмо. Здесь опять началась предурная погода, и вот третья неделя, а я еще на 6-ой ванне и не знаю, возьму ли 10, так как опять очень холодно. Что дети? Стеснят они маменьку на новой квартире, но скоро мы приедем, писали, чтобы нам оставили место в Варшаве на 15-е сент[ября], тогда будем 20-го, а то если на 18-е, то 23. Если увидишь А. И., передай ему самый искренний, самый дружеский поклон от нас. Скажи А[нне] Р[омановне], чтобы не вздумала покупать себе зимнего коричневого платья, а то у нее окажется их два. А я сильно стою за то, чтобы у нее было опять коричневое платье; уж я знаю почему.
[Ек. П. Майкова].
А. Ф. ПИСЕМСКОМУ
28 августа (9 сентября) 1859. Булонь
28 августа/ 9 сентября 1859. Булонь.
Я только что из моря вылез, любезнейший Алексей Феофилактович, и дрожащей от холода рукой спешу отвечать на Ваше приятное послание. Давно бы я и сам написал к Вам, если б нынешнее странствие мое представляло хотя малейший интерес. Но нет ничего: в Мариенбаде я прожил пять недель, потом воротился в Дрезден, наскучило там — поехал на Рейн, там нашел Майковых и оттуда отправился в место злачное и покойное, в Париж, ибо мариенбадский доктор уверил меня, что после мариенбадской воды, расслабляющей желудочные нервы, нужно укреплять их или железными водами, или морем, или, наконец, веселым житьем в большом городе, с хорошей едой, с хорошим вином: я выбрал было последнее, но схватил в Париже жестокую холерину и должен был приехать вот сюда, к морю. Уж не знаю, против чего укрепляться мне: разве против сплетен известного нашего общего друга, да нет, ни море, ни расстояние не спасают. Читая некоторые статейки в одном издании, направленные против людей, звуков и форм, и узнавши, что друг побывал в Лондоне, я сейчас понял, откуда подул ветер.
В Париже я встретил — никак не угадаете кого — Григоровича! Мне хотелось знать, что с ним случилось на корабле, и я потащил его в нашу отель обедать. Он мне рассказывал пространную и подробную историю, но так рассыпался в подробностях, что я никак не мог сделать общего вывода о том, почему он удалился оттуда: по смыслу его рассказа выходит, что он якобы был очень либерален.
О поручении писать для матросов он мне что-то рассказывал, но я забыл. Живет он там у Дюма и в настоящее время уехал тоже к морю купаться, и не один, а с какой-то девочкой; у него завелся там роман, который он сейчас же за столом и рассказал нам всем троим, в том числе и Е. П. Майковой. Потом мы хотели показать ей, как бесятся французы, и возили ее в Елисейские поля, куда он нам сопутствовал. Потом я отдал ему визит, но не застал дома. Но о нем поговорим поподробнее при свидании, а теперь Бог с ним! Есть нужнее кое-что сказать Вам.
