Юлий Крелин - Извивы памяти
Юрий Павлович болел лимфогранулематозом — это, приблизительно, рак лимфатических желез. Но вначале ему поставили диагноз рак горла, который неплохо вылечивается рентгеновским облучением, курс которого он уже прошел. В дальнейшем выяснилась ошибка, и лечение он вновь проходил, но уже иное. Ошибка досадная, но не фатальная. К сожалению, Герман не дожил до того времени, когда лимфогранулематоз научились вылечивать настолько, что подобных больных нынче порой снимают даже с учета и перестают постоянно наблюдать.
Когда я пришел, он, уже пройдя курс лечения этой болезни, чувствовал себя вполне сносно.
Но возвращусь к спору о Дзержинском. Юрий Павлович видел в нем фанатика идеи, религиозного человека, сменившего детскую искреннюю веру в Христа Спасителя на уверенность в спасение мира пролетарской революцией. Герман-старший считал своего героя честным человеком, в отличие от всех других своих соратников, и рассказы его были в некотором роде притчами и призывом к нечестным деятелям ГБ оглянуться на своего небесно-большевистского патрона. Кстати, та же притчевость есть и в его последней большой трилогии об Устименко. Я как-то спросил, каким образом он, описывая ужасы преступного устройства жизни в стране, тем не менее покзывает чуть ли не полурай в Урюпинске. "Так я же и говорю, что всю жизнь у нас и устраивала и контролировала ГБ, там начальником областного их управления оказался разумный и порядочный человек Штуб. Потому там и все областные председатели и секретари, под его прессом и крылом, стали как зайчики. В этой стране все от них, от ГБ". — "Но это же невозможно — такой не пройдет". — "Так он и погиб. И довели его до этого порядочная и честная дура, ортодоксальная большевичка Аглая и настоящий гэбэшник Бодростин. Штуб обречен. А могли бы вытащить страну". — "Не могли", — сказал я. "Не могли, — горестно выдохнул и он. — А жаль".
Я обнаглел и сказал, что и главный герой, Устименко, тоже не сахар, строить-то он строит, но ведь через людей шагает со своей порядочностью, топором колотя близких по головам. "Конечно же! Потому я и был против, чтоб его играл Баталов — слишком обаятелен, прикрывал своим милым флером мою мысль. Должны же люди увидеть, что порядочность может быть и палкой поддерживающей, а может — бьющей. И у Штуба, и у Устименко".
Эта романтическая наивность и привела его, прошедшего фронт и не вступившего там в партию, в эту организацию после XX съезда. Кстати, эта наивность после съезда не только с ним сыграла сию шутку — также горячечно тогда поступил и Булат Окуджава. Жалели потом, разумеется, оба.
Отец и сын не нашли в тот день общего языка. Но мы перезнакомились.
После первых обязательных необязательностей Юрий Павлович спросил, как я расцениваю столь странный уход из хирургии Пирогова в сорок шесть лет, когда вернулся с Крымской войны героем на фоне всеобщего почтения. А я и не думал до этого. А в самом деле, почему? Это надо очень подробно и глубинно покопаться в биографии. Я не знаю. И сейчас не знаю.
А потом он предложил поехать к нему на дачу. "Если у вас нет в Питере специальных дел, мы поживем там три дня, наговоримся у меня в избе…"
У меня не было в Питере специальных дел.
Уже по дороге на дачу остановил машину около гастронома и сказал: "Посидите здесь, а мы с Колей пойдем делать базар". Он уже был болен, уже прошел курс рентгенотерапии и сам не в силах был носить все, что закупал. "Делая большой базар", нес за ним покупки его шофер Коля. И мы еще заехали на рынок.
Угощение — это радость и ритуал. На даче, когда я у него был, утро он начинал с подробного заказа обеда. Ибо гости уже есть, или должны приехать, или он кого-нибудь обязательно зазовет. Возможно, играли в нем гены дворянских предков, устраивавших многоперсонные застолья. Уже заказ утренний был радостью: с полки доставалась старая книга "Подарок молодым хозяйкам" Молоховец и выискивалось там что-то экстравагантное, например, архиерейская уха, зачитывалось и горестно констатировалось, что не потянуть — и по ингредиентам и по времени. "Это же дня не хватит — и тройная уха должна быть, и с икоркой растереть, и стерлядку найти надо, и… эх!" В конце концов, меню составлено.
Когда он приезжал в Москву, то поселялся в, так сказать, одноименном отеле. Поскольку я его знал уже после выхода многочисленных фильмов и трилогии большими тиражами, аж в трех издательствах, он был вполне состоятельным господином и у себя в номере мог целый день держать стол. Всех приходящих тут же кормили, поили, и так целый день. Сам он ел мало. Пить — пил. Но в основном угощал. К каждому приходящему привязывался и просил съесть что-нибудь и выпить. Кстати, не перебарщивал — меру знал, но если все же кто-нибудь напьется, радовался как ребенок. И какой-нибудь маленький конфликтик был бы ему в масть. А он бы еще и миротворцем выступил, ухмыляясь в несуществующие усы.
Вот так же, как бы тоже в масть его радостям, и случился небольшой конфликт на поминках по нему.
Умер он относительно молодым, пятидесяти семи лет. Проводить Юрия Павловича пришло много любивших его ленинградцев, немало было и приехавших нас, москвичей. Все друзья его в то время были еще, так сказать, во вполне пьющем возрасте. На поминках выпивка часто переходит за грань достаточного для поминовения. Ну и, разумеется, иные растеряли к концу дня контроль над своими ограничителями. Одним из любящих Германа был и Израиль Моисеевич Меттер, друг и сосед по даче, в результате чего и был в то время самым близким и самым частым собеседником, а отчасти и собутыльником. Израиль Моисеевич, Сёлик — так звали его близкие друзья, был дивный писатель, один из немногих действующих литераторов, хорошо владевших русским языком. Удивительна, по тому времени, была его порядочность и смелость — известен был он и тем, что во время одной писательской разборки Зощенко, когда тот, оглушенный, растоптанный, не понимающий этих чертовых советских необходимостей, уходил с кафедры, Сёлик поднялся и зааплодировал. Не надо добавлять, что его хлопки были одиноки, как смех Остапа Ибрагимовича Бендера при словах начальствующего оратора: "Трамвай построить — это вам не ешака купить".
Был и приехавший из Москвы Штейн Александр Петрович, не отличавшийся достоинствами Меттера; в кампанию борьбы за приоритет всего русского, вплоть "до Россия — родина слонов", он быстро опередил заказ, сделанный, кажется, Симонову, и сочинил пьесу, осуждающую… ну и так далее.
Персонажи расставлены — сюжет покатился. Сёлик, перейдя упомянутую грань, решил попенять Штейну за тот самый грех; слово за слово — и дело кончилось дракой промеж почтенных литераторов по принципиальному вопросу. Но все это я вспоминаю к тому, что дружно поминающие не столь печалились по поводу инцидента, сколь радовались тому, как бы был доволен Юрочка, если б знал про подобный конфликт и его разрешение на своих поминках. "Это же для него, по его сценарию!.."
Угощение! Были у него поводы относиться к этому действу, кормлению, по-разному. Это не только гостевое мероприятие, но и важный фактор существования, театр. Например, когда Анна Ахматова, в пору своих невеселых дней, попала в больницу с аппендицитом (кстати, ЮП руку приложил для госпитализации ее), а, так сказать, "прогрессивная общественность" ахала и охала по поводу коек в коридоре, он сказал: "Надо же подумать и об элементарной еде для старухи" — и поехал с какими-то кастрюлями в больницу.
Трепетное отношение к еде и, как следствие, к полуерническому, а порой и буффонному угощению, было связано с невеселым периодом в нашей жизни, который он называл "посадочной площадкой". В дни борьбы с космополитами на него высочайше (или кто-то чуть пониже) рассердились за то, что он своего положительного персонажа, подполковника медицинской службы, сделал евреем, а его оппонента — русским с карикатурной фамилией Курочка. Германа клеймили в газетах, делали героем фельетонов, с ним расторгли все договора, нигде не печатали — короче, лишили всякого довольствия. Что ждет его в конце туннеля — он от страха и знать не хотел. Но есть-то надо, кормить двух детей надо. За городом, где они тогда жили, купили кур и надеялись на получение от них яиц. Каждый должен заниматься своим делом — Татьяна Александровна каждое утро спускалась к сараюшке, так сказать, в птичник, и ничего не находила. Но однажды двор огласил ее радостный крик: "Юрочка! Есть яйца!" И торжественно внесла «урожай» в дом. Радость ее была разрушена, когда на яйцах были обнаружены магазинные штампы с датой их рождения. Юрий Павлович, желая порадовать семью, на последние деньги принес их из магазина «Диета».
Мы с ним быстро нашли контакт. С ним было легко. Мы провели замечательные три дня в его флигельке-избе, где он и работал, и спал, и гостей принимал, и гонял чаи с коньячком, когда кто-нибудь приходил. В большой дом он переходил лишь на обед или в дни торжественных приездов высоких, но не близких людей.
