Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
Роза возвращалась домой и начинала всегда с того же: что у Столовицких дети, как дети, что она выбивается из сил и готовит этому оболтусу обед, а ему лень заглянуть в кастрюлю "Митен коп ин дер. эрд зол сте гей н! Их хоб алемен фарлорн а гликлехе цайт.... Ун их кен нит вейнен... их кен нит..."18 Она садилась на засаленную табуретку, сутулилась, и тогда живот и груди покрывали ее жирные колени, а над этим комом торчала лохматая голова с обломанным гребнем на затылке. Так она сидела некоторое время, потом спина начинала часто-часто трястись, и Вовка вжимался в продавленный диван... Он смотрел на фотографию матери и думал, что у всех, где бывал, всегда на фотографии мать с отцом, а у них только она одна, и про отца лучше не спрашивать... может, его отца никто не знал и не видел... но мать- то должна была ему хоть что-нибудь про него сказать... что он дурак что ли... не знает, что ли, как дети получаются... но думал он про это лениво и равнодушно, и только в такие роковые моменты по вечерам в будние дни. Все жили без отцов... ну, почти все... Бес перебирал в уме своих товарищей и ему становилось не то чтобы легче, но спокойнее... В это воскресное утро полуторка остановилась на поляне между сосен метрах в сорока от крыльца, напротив пустыря. Игра сразу прекратилась, и мальчишки обступили машину -- новенькие борта, пахнущая свежей краской кабина, черные, тоже блестящие и терпко воняющие диски колес... но скаты были потрепанные, и знатоки сразу сообразили, что машина- то из капремонта, а так -- военного года выпуска, но сделали ее хорошо, и она еще побегает. Усатый парень, соскакивая с подножки, бросил на ходу -- "Только ничего не крутить!"- и отправился к Витьке в соседскую хибару на второй этаж, а все сразу заполнили кузов и устроили "сражение за крепость". В кабинку залезть никто не решался.
Машина, даже настоящая, быстро надоедает, если на ней не едешь, не отдираешь ничего с ее поверхности и не залезаешь к ней в "пузо" с целью познания.
Постепенно все вернулись снова к игре на пустырь -- не такое уж чудо была обыкновенная полуторка в их краях. Вовку тоже вернул в дом на обед голос матери. Он механически без всякого аппетита и удовольствия проносил ложку от тарелки в рот и обратно, нехотя жевал хлеб и исподлобья незаметно взглядывал на лицо матери. Но Роза, как всегда молчала и думала о своем. После обеда Бес опять получил свободу и необъяснимо для себя сразу очутился возле машины. Он обошел ее несколько раз, провел на ходу пальцем по гладкой и не отвердевшей краске борта, стукнул носком ботинка в скат и остановился у подножки. До ручки дверцы он не доставал с земли. Несвойственно быстро оглянувшись, он вскочил на подножку и, чтобы не упасть, ухватился за блестящую гнутую ручку, та щелкнула, легко подалась вниз, дверь резко открылась и Бес чуть не слетел с подножки, сметаемый открывающейся дверью. Он испугался, но не падения, а того, что перед ним зияла пустая кабина. Инстинктивно Бес вцепился в огромную баранку второй рукой, и сам не понимая как, взлетел на сиденье. Он посидел некоторое время, соображая, что же произошло, поглядел вперед сквозь ветровое стекло -- ребята гоняли банку и ничего не заметили, петух Дьячковых стоял на обочине и высматривал добычу в канаве, Клава, сгибаясь на одну сторону и упе рев локоть в бок, тащила огромное ведро на помойку... Бес пригнул голову, уперся одной рукой в стойку, чтобы не упасть, а второй дотянулся до ручки и дернул ее на себя. Его отбросило назад внутрь, но что-то рвануло за руку, и он услышал дикий оглушительный крик. Он даже не понял, что это его собственный голос... Мгновенно машину окружила толпа мальчишек, дверцу распахнули и освободили защемленный палец, кровь заливала стойку, сиденье, вытертые временем куртку и штаны из чертовой кожи... Конечно, боль сразу опала, но Бес орал как ненормальный, зеленая сопля сползла до губы, и между кроличьих зубов пузырилась слюна. Он уже заметил, с какой ловкостью и скоростью летит к машине мать, и все, необъяснимо почувствовав ее приближение, успели расступиться. Она одним рывком выдернула сына из кабины, перехватила на лету за шиворот и не дала растянуться на земле, а дальше, развернувшись без остановки, поволокла его обратно к дому с такой скоростью, что Бес едва успевал перебирать ногами. Он по-прежнему ревел, но голос его теперь тонул в крике Розы:
-- Он пьет чай и кричит машина! У меня есть бинт -- я ему не дам! У меня есть ед -- я ему не дам! Он пьет чай и кричит машина!
-- Нет! -- Безобразно голосил Бес! -- И вместе этот хор так переполошил округу, что его еле отняли у вцепившейся в ворот мертвой хваткой Розы и пытались их обоих утихомирить!
-- Швайг шен! Генуг! Генуг! Замолчи уже! Хватит!
-- Хоб рахмонес!19
-- И ты замолчи, несчастный!
-- Перестань орать -- ты же мущщина!
-- Нет! Он пьет чай и кричит машина! Он пьет чай и кричит машина! У меня есть бинт -- я ему не дам! У меня есть ед -- я ему не дам! Он пьет чай и кричит машина! -- Она с такой страстью и горечью произносила страшные слова, что нельзя было не поверить -- не даст. Пусть хоть умрет у нее на руках -- не получит.
-- Вер нит мишуге! -- успокоила ее Клава -- Ер хот нит геброхен а голденер фингер, дайн фардриссенер Ойстрах! Вер нит мишуге!20 -- Это так подействовало, что неожиданно наступила тишина. Бес тоже замолчал. Роза окинула всех взглядом и совершенно спокойно сказала.
-- А гроейсер данк! Гейт авек...21 -- и все ушли... Тогда она села в свою любимую позу на свою любимую табуретку и закачалась на ней вперед -- назад. Она качалась и тихо бормотала, как ее дед и прадед и их деды и прадеды, как качаются все они от горя и тоски, бормотала то единственное, что носила в себе, никогда не жалуясь и ни к кому не обращаясь.
"Вос хоб их ин майн лебн, вос хоб их, вос хоб их?! ... а фардриссенер... эр хот нит фардриссенер, их хоб гемейнт"... -- она говорила это не для себя, не для сына, ни для кого...22 Роза взгромоздилась на табуретку и стащила сверху с антресолей чемодан. Вовка молча следил за ней, поддерживая правой свою левую забинтованную руку. Она положила чемодан на кровать, откинула крышку и со дна, из-под старых пахнуших нафталином вещей, вытащила фотографию мужчины точно в такой же рамке, как ее собственная над комодом. Потом она переставила табуретку, вбила гвоздь в стену и повесила ее рядом, отодвинулась и поправила. После этого перенесла табурет снова, села напротив Вовки так, что он отшатнулся назад, и сказала, уставив глаза в глаза: "Это твой отец, Яков Бе-совский. Он ни в чем не виноват... и пусть опять живет с нами... он, как Исер ездил на машине... потом его начальника арестовали, и он хотел уйти... он думал, что лучше уйти... но не успел... -- она зажмурила глаза и потрясла головой из стороны в сторону, словно хотела что-то сбросить,-- а потом была война, и тебе три года... ты меня слышишь... и никогда больше не подходи к машине... ты слышишь... он был на машине, а они успели раньше... разве человек виноват, что ездит на машине?... это машина виновата... И никогда больше не ходи к машине... у меня есть бинт -- я тебе не дам! У меня есть ед -- я тебе не дам! Будь проклята эта машина..." Она снова зажмурилась и снова потрясла головой, но видно ничего не помогало, и сегодняшний крик сына слился с тем последним криком, который слышала она от его отца и с тем, как она потом кричала в подушку, чтобы не слышали соседи, кричала до тех пор, пока не потеряла сознание и чуть не задохнулась, ткнувшись в мягкую пуховую безвоздушность... Поэтому тогда она спрятала портрет, чтобы не слышать этого крика, и поэтому никогда ничего не говорила громко, чтобы не заглушить его. Она боялась его, и не могла без него, потому что это было так осязаемо, так воспроизводимо, и так страшно... и он догнал ее... крик оттуда... через войну, эвакуацию, возвращение, вопросы хозяек и хозяюшек, пускающих на постой, через ежедневный грохот электрички и тишину страха возвращения по ночам, через боль от "не такого", но "его" сына, через всю свою непонятно кому и зачем нужную жизнь...
Она повернулась и вышла из комнаты.
Тогда Бес пересел на табуретку напротив портрета отца, устроил на коленях больную руку, чуть наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть его лицо, потом откинулся назад, и снова вперед... и неожиданно для себя тоже закачался, как все сотни поколений его предков и совершенно бессмысленно начал повторять в той же тональности и с той же интонацией, неизвестно почему застрявший в его голове крик матери: " У меня есть бинт -- я ему не дам! У меня есть ед -- я ему не дам! Он пьет чай и кричит машина... он пьет чай и кричит машина..." Тут его заело, как старую пластинку, и, словно засыпая, бессмысленно и обреченно он твердил, раскачиваясь мерно и монотонно, эти последние сами по себе ничего не значащие и навсегда оставшиеся в судьбе слова.
ПЕРЕДАЧА
Она была уверена, что навсегда избавилась от этого слова, и оно никогда не появится в ее жизни. Уже много лет она не произносила его и не вспоминала. Не дай Б-г.
Но жизнь... она почему-то никогда не спрашивает, что тебе нравится и чего совсем не хочется, а что и просто несовместимо с ней в тебе. Это же жизнь, и что на нее обижаться. Не обижаешься же на дождь и мороз. Они тоже жизнь. Твоя жизнь. Говорят: "Сломал себе жизнь -- сам виноват!" Может быть, кто-то самоуверенный так и думает, но на самом то деле, -- это не так. Что с того, что ее вырастили атеисткой -- время было такое. А Б-г то оказывается есть вне зависимости от того, что думает об этом его многочисленная, грешная и неразумная паства. Если бы она знала, что такая встреча предстоит, то подготовилась бы. А так... она стояла лицом к заляпанному желтыми листьями окну и не могла повернуться назад. Она только кивнула головой сыну, когда он обычным голосом сказал: "Мам, я на передачу!" Вот она кивнула головой ему в ответ и чуть не рухнула лицом на стекло -- так толкнуло ее сзади это слово, ударило в спину, в затылок, под левую лопатку против сердца. Дверь хлопнула вслед за этими словами. Они не требовали ответа. Теперь она так и стояла лицом к стеклу, к осени за окном, к этой жизни, которая никогда и никого не спрашивает, кто чего хочет...
