Борис Губер - Новое и Жеребцы
- Известно где, - запертый. - Тишка показал в глубь темной комнаты: там, в глубине, был чуланчик без окон, с плотной дверью - из тех, что зовутся клоповниками. - Да чего тебе нужно-то? - повторил он. - Мне бы, Тишенька... мне бы... Глаз, липкий и мутный, торопливо обшарил Паню: - Ага, теперь Тишенька! - надолго остановился в разрезе полушубенки... Сколько раз видел Тишка, как колко отставала грудь Паниной сорочки. Сколько раз плыли, уплывали из сорочки обнаженные плечи и руки - белые, вялые, прекрасные!.. Он сказал нарочно-грубо: - Дверь-то чего же не закрыла! - и, шагнув в сени, стукнул засовом. - Тишенька, - посмелела, наконец, Паня, - пусти... пусти меня... к нему. С маху прислоненная к столу винтовка коротким своим падением продрала газету из прорехи сунулась мертвая лиловая рука... Тишка подошел к Пане вплотную, осторожно взял ее за плечи. - Что ты, - удивилась она, не поняв, - пусти! - Пущу... Сейчас, сейчас пущу, - зашептал Тишка, - и к нему пущу, почему ж... и ключ у меня. - Пустишь? - радостно и уже покорно улыбнулась Паня. - Пущу! Лампа погасла - лампа свалилась с подоконника, потому что на подоконник втиснул Тишка сломанное, вялое Панино тело ............... - Эй, ты, заснул, что ли? - колотили в дверь, - открывай давай! ............... ...наконец, чиркнула спичка, и багровый свет пролился между пальцами, сложенными горсточкой. - Ну, и часовой, - недовольно говорил Никита, - на посту заснул... Лампа-то где?
Лампа валялась на полу - от нее по всей комнате разило керосином... А рядом врастала в стенку Паня - смятая, сразу обрюзгшая, с расстегнутой кофточкой... Спичка погасла. - А-а-а, - протянул Никита. - Так-то и на посту не скучно! Аким загоготал, замотал головой... Сухой фитиль не хотел гореть - вместо пламени расцвел вонючий красный уголек. 23. КОНЕЦ Через день Алексея Ивановича отправляли в город. Спервоначалу хотели было везти его на подводе - Акимову кобылу отрядить. Мужики смеялись: - Быть тебе, Аким Михалыч, у нас кучером... - За ямщика! - Господ с поместьев провожать! Но снег валил обильными, липкими хлопьями по талому залег крепко, в зиму. И потому передумали - решили почать на дрова Жеребцовскую строевую рощу, а чтобы ни Акиму, ни другому кому не гонять бы понапрасно коня, Алексея Ивановича повели пешком - Никита Похлебкин, председатель, и красный гвардеец Тишка. Было ясное, терпкое, морозное утро. Солнце только взошло, и улица полегала в тени, чистая, голубая. Еще топились печи, горький осиновый дым славно мешался с морозом. Сбивши в кучу коней, дровни и подсанки, ждали мужики, совсем собравшиеся в рощу, как поведут Алексея Ивановича, - курили, спорили, где начинать пилку. Лошади, уже по-зимнему бархатные, наклонялись, нюхали снег. Солнце поднималось в зеленом небе, становилось меньше и белей. Наскучивши ждать, мужики нетерпеливо поглядывали на исполком: - Скоро они там? - Что ж задаром-то стоять?.. - Сейчас... Аким за сапогами побежал. - Каки сапоги? - Да, вишь, ему, Алексей Иванову-то, итти не в чем - тухли на ем... - Хо-хо-хо! - Поедем, ребяты! - Да не ори ты - вон он, идет. Аким, проходя на исполкомское крыльцо, взмахнул громадными, подшитыми валенками и крикнул, сквозь хохот: - Ни хрена не поделаешь - приходится барину обутку свою пожертвовать! Тишка, весело склабясь, тащил винтовку - нескладно, как грабли. Алексей Иванович поднял воротник тоже чужого чьего-то пиджака, спрятал в воротнике лицо - не глядя на мужиков, зашагал по улице. Навстречу ему горланили из дворов петухи. Бабы, с ведрами на коромыслах, сворачивали с тропинки в целик - кланялись молча и равнодушно. Никита, прихрамывая, шел сзади. Мужики разбирали коней, оправляли сбрую. - Вот оно как, значит... - Да-а... - Кончено ихо дело. Растягиваясь долгой вереницей, труском пустились под горку, через реку. Усадьба сильно изменилась - в ней все эти дни не прекращались пожары - от недавних Жеребцов остался только одинокий барский дом, - прятался между деревьями. На месте флигеля и служб грудились беспорядочные вороха запорошенного мусора... Остатки сенного сарая еще курились смрадным дымком и сквозь протаявший на теплом снег зияли пятна черного пепла... Усадьба осталась позади, дорога неслась полями, - било в глаза нестерпимой белизной и колкими солнечными искрами. - На весну здеся пахать будем, - орал Аким, - ей-пра! Кобыла его на-ряду с деревенскими упряжками казалась рослой и франтоватой - он бережно, любовно подстегивал ее возжей. Дорога стонала и пела под полозом... Снег, поля, и - вот она, роща! - чудесный, хрупкий, сплошь сверкающий инеем лес... Рыженькая белка испуганно метнулась на сосну - обрушила вниз облачко тончайшей пыли. Цокали подковы. Чувствуя, что сейчас, сию вот минуту, возьмет он топор, никого не боясь, будет валить дерево, какое приглянется - зажмурился Аким, закричал, мотая над головой концами возжей: - Эх, давай-давай! Засну-у-ли! Стонала и пела дорога, стонало и пело эхо. Долгая вереница саней забиралась все глубже, в самые недра, в самую гущу деревьев, инея и снега.
Москва - Сочи - Москва, май-октябрь 1925.
