Вадим Филиппов - Мекин и
Кошки
Лицемерные, желтоглазые, похотливые, душу готовые продать за кусок колбасы подлизы. Вечно путаются под ногами, особенно когда ты, встав затемно, рассылая проклятия мироустройству, в котором тебе приходится ходить на работу, пробираешься на кухню, не включая света, чтобы не разбудить семейство. Надсадно орут под окнами весной, как, впрочем, и в любое другое время года. Настолько ловки и гибки, что становится стыдно за свою неуклюжесть. Лезут шерстью всегда, преимущественно на новые брюки. Обожают играть забытыми на полу погремушками с двух до трех часов ночи. Едят, опять-таки, по ночам, со стола на кухне, если что-то найдут. Если не найдут, все равно гуляют по столу.
Канарейки
Летучая мелочь, норовящая при малейшей возможности вылететь из клетки. Жизнерадостное щебетание в сочетании с болезненной расцветкой особенно отвратительно с утра в будни, в праздники же - постоянно. Голосистые трели с успехом имитируют паразитные шумы в водопроводе. Очень любят болеть и сидят, нахохлившись. При полном незнании канаречьей медицины появляется желание придушить, чтоб не мучились. Тупо кокетливы, что при полном отсутствии мозгов могло бы быть привлекательным, если бы не выражение "Но зато какой голос!", не пропадающее с того, что у канарейки можно назвать лицом.
Черепахи
Тупые, медленные, тугодумные гады с выражением вселенской мудрости на морщинистых мордах. При одном взгляде на их отягощенное передвижение становится тошно, и появляется сомнение, стоит ли так торопиться жить и спешить чувствовать. При этом самодовольство этих медуз в скорлупе таково, что они умудряются смотреть свысока даже при своем росте. Понять раз и навсегда, что черепахе ничего не будет, если случайно на нее наступить, невозможно. Не наступить на это тоже невозможно, поскольку они имеют дурную привычку выползать на середину комнаты. Другая дурная привычка - заползать под диван и оставаться жить там. Через несколько дней исчезновения любимца в доме прочно воцаряется истерическая атмосфера, в которой каждый уверен в том, что любимое блюдо всей семьи, кроме него самого - черепаховый суп.
Грызуны
Хомяки, крысы, мыши, морские свинки. Грызут все, что можно и нельзя. Имеют глаза алкоголиков - пустые и незамысловатые, мутно поблескивающие. Жизнедеятельность характеризуется громким хрупом, непристойностью оголенных хвостов, если таковые имеются, истерическим мельтешением лапок, издевательски напоминающих руки человека, судорожными подергиваниями носа и выражением полного идиотизма на снарядообразных мордах. Как и черепахи, имеют дурную привычку теряться в самый неподходящий момент и в самых неподходящих местах. Гадят, где ни попадя.
Обезьяны
Наихудшие из всех домашних животных. Чем ближе к оригиналу, тем отвратительнее копия. До ужаса похожи на людей, при этом вонючи и любвеобильны, как собаки, унижающе ловки, как кошки, свободолюбивы и при освобождении раздражающе веселы, как канарейки, исчезающе неуловимы, как черепахи, истерически быстры, как мыши. В общем, их не зря ненавидели инквизиторы и привечали ведьмы. Мерзкие создания.
... господи, какой же я злой!...
* * *
Я шел домой из магазина Когда из голубых небес Неторопливо и картинно Мне в душу чей-то взгляд полез
Я был застегнут и причесан Побрит почищен и умыт Не лезьте в душу мне без спроса! Не нарушайте внешний вид!
Я погрозил наверх и даже Нахмурил гладкий лоб слегка И ощутил на шляпе тяжесть Небес высокого плевка...
НОЧЬ
Художник Кубик заканчивал заказной портрет. Стоя в холодном огромном зале один заказчик уже ушел - он наклонился к самому полотну, едва не коснувшись его носом, потом сильно отклонился назад, и тут в ноздри его ударил чужой и отдаленно знакомый запах, вдруг перекрывший запахи красок. Он обернулся неловко, едва не зацепившись ногой за мольберт, и увидел, что прямо за ним, на низком подоконнике уже совсем черного ночного окна лежит неизвестно откуда взявшийся каравай. Небольшой каравай только что испеченного ржаного хлеба едва ли не зримо испускал потоки теплого, чуть влажного, сыто пахнущего воздуха. Кубик оглянулся через плечо воровато. Дом молчал, только где-то в дальних комнатах неясно слышались звуки чужой жизни, скрытой за тяжелыми портьерами с золочеными шнурами.
Кубик был сыт, да и в общем жил совсем неплохо, но вдруг, непонятно для самого себя, вдруг протянул руку, схватил теплый каравай и сунул его именно за пазуху, по какой-то природной, искони взявшейся уверенности, что хлеб надо прятать именно за пазухой, не в кармане и не в перемазанной красками тряпичной сумке, которую давно следовало бы выбросить, но Кубик почему-то верил, что она ему приносит счастье, а именно за пазухой, под курткой, где он плотно прилег к груди, грея ее через тонкую рубашку.
Кубик на цыпочках подошел к двери в комнаты, прислушался, не идет ли кто, потом, так же на цыпочках, пересек большой зал, подошел к другой двери, тихонечко приоткрыл ее, прошмыгнул в слабо освещенную прихожую, сдернул с вешалки свое тяжелое зимнее пальто, приглушенно покряхтывая и не попадая в рукава, влез в него, и выскочил на пустынную ночную улицу.
На улице не было ни души, и Кубик облегченно вздохнул. Медленно он двинулся вперед, осторожно ощупывая хлеб за пазухой, и думая, что же теперь делать дальше. Возвращаться было стыдно, но возвращаться все равно пришлось бы - хотя бы за сумкой и за деньгами, которые Кубик еще не получил. Он понимал, что сейчас его все равно никто не спохватится - заказчик привык к некоторым его странностям, когда, к примеру, он в середине сеанса бросал кисть, и заявлял, что пойдет пройдется - поэтому он и не ждал, что сейчас отворится темное окно, и кто-нибудь из домочадцев пронзительно завопит "Держи вора!". Да и странно было бы, если бы кто-то сразу заметил пропажу хлеба. К тому же Кубик не был до конца уверен, что этот каравай, уютно устроившийся у него на груди, не был, так сказать, неким знаком уважения - мало ли... С другой стороны, не странно ли, что он, достаточно известный и уважаемый художник, яко тать в нощи пробирается - тут Кубик невольно усмехнулся: уж очень не подходило это слово к его размеренной, неторопливой походке - ночной улицей, с караваем, только что похищенным, или даже, точнее говоря, стащенным - невольно! - из чужого дома?
С каждым шагом Кубик шел все медленнее и медленнее, уже начиная горько сожалеть о содеянном, и начиная желать вернуться к почти законченной работе, и уже почти родным казался ему тот пустой холодный зал, откуда он столь поспешно и позорно скрылся. И с каждым шагом все яснее становилось ему, что он не вернется, и даже если и решит взять за портрет деньги, то наутро позвонит заказчику и попросит передать ему деньги и сумку с кем-нибудь, но ни за что не войдет снова в тот дом.
Он свернул в переулок, ведущий к его дому, пожал плечами, вытащил правую руку, которой все еще касался неровной хлебной корки, из-за пазухи, сунул руки в карманы, и зашагал живее, придя, наконец, к определенному решению, каким бы оно ни было.
По сторонам он не смотрел, и поэтому, когда вдруг увидел внизу в шаге от своих ботинок чужие, едва успел остановиться, чтобы не влететь с размаху в маленького человечка, торопившегося ему навстречу.
- Здравствуйте, уважаемый! - радостно засуетился человечек, и прикоснулся черной перчаткой к плечу Кубика. Кубик уставился на человечка недоуменно, и вдруг вспомнил, что не далее как вчера они встречались на каком-то невнятном вечере, долго, горячась, спорили за рюмкой о современном искусстве, и расходясь по домам, уже чуть не за полночь и сильно навеселе, уговорились о встрече. Как ни силился, Кубик не мог вспомнить ни имени, ни самого лица: на вечере было модно полутемно, и представился человечек неразборчиво, поэтому запомнилось Кубику только странное сочетание согласных, оканчивающееся на привычное "ич", а начинавшееся с не менее тривиального "кндр".
- С сеанса идете? - человечек, чуть подпрыгивая, пошел с ним рядом, иногда заглядывая Кубику в лицо.
- Я... да, с сеанса, - растерянно проговорил Кубик. - Вот, понимаете...
- А я ведь вас вчера очень вспоминал, - заискивающе потер ручки и сложил их перед грудью человечек. - Поверите, до утра не мог заснуть, все думал о ваших словах!
- О каких словах? - тупо, думая о своем, спросил Кубик.
- Ну как же! - поразился человечек.
- Вы... вот что, - вдруг остановился Кубик. - Я, собственно, домой иду, у вас дело какое ко мне?
- Да что вы, - всплеснул руками человечек. - Какое же у меня дело может быть? Безделица сущая!
- Тогда вы меня, ради Бога, извините, - сухо проговорил Кубик. - Я сейчас не буду с вами говорить, не обижайтесь... не вовремя...
- А мне показалось, - вдруг с какой-то мягкой, но особенной, не присущей простым болтунам, настойчивостью, сказал человечек, - что как раз вовремя. Разве нет?
- В каком... что? - Кубик вдруг остановился, развернулся и навис на голову выше человечка. - Не понимаю!
