Борис Зайцев - Усадьба Ланиных

(Тураевъ сидитъ въ креслахъ, передъ нимъ ходитъ Николай Николаевичъ, заложивъ руки за спину).

Ник. Ник. Въ сущности, надо уeзжать. Понимаю. Смущаетъ болeзнь Александра Петровича – а у насъ и вещи уложены.

Тураевъ. Разумeется, ему будетъ это тяжело. Но и атмосфера здeсь у насъ нелегкая. Вы забываете, что Наташа едва оправилась. Фортунатовъ тоже Богъ знаетъ на что похожъ, хоть и крeпится. Да и Еленe Александровнe было бы легче, я думаю.

Ник. Ник. Вы говорите: у насъ, у насъ. (Улыбается).

Тураевъ (смущенно). Да, я не имeю права этого говорить, вы такъ точны и пунктуальны… (Встаетъ). Конечно, я въ этой усадьбe чужой человeкъ, но… да вы понимаете, я такъ часто здeсь бываю… ну да, такъ тутъ много моего, я забросилъ земство, дeла по имeнію…

Ник. Ник. (останавливаясь передъ нимъ). Не надо говорить. Я же знаю. Пунктуаленъ, точенъ. Я былъ педантомъ, Петръ Андреичъ, а теперь я другой человeкъ. Я когда-то любилъ Елену.

Тураевъ (морщится). Ахъ, не говорите. Этого вы не можете понять.

Ник. Ник. Ну, конечно, не могу. Я теперь не могу понять, потому что принадлежу другой. (Рeзко). А-а, свернетъ она мнe шею, но и я… Я человeкъ горячій. Тоже за себя постою.

Тураевъ. А по моему, это счастье.

Ник. Ник. Какое тамъ счастье?

Тураевъ. Если женщина, которую любишь, свернетъ тебe шею.

Ник. Ник. Разумeется! Вы мечтательный членъ училищнаго совeта. (Подумавъ). А можетъ, вы правы.

Тураевъ. Правъ, конечно. Возвращаясь же къ нашему разговору – я бы все таки уeхалъ на вашемъ мeстe.

Ник. Ник. Марья Александровна то же говоритъ. А какъ уeхать?

Тураевъ. Просто… бeжать. Александру Петровичу скажемъ, что вы уeхали въ гости, потомъ что нибудь придумать, что васъ экстренно вызвали… и не говоря всего… кончить.

Ник. Ник. Да. Такъ.

Тураевъ. Велите запречь пару въ телeжку, два чемодана… Марья Александровна можетъ васъ встрeтить за паркомъ – и конецъ. Никакихъ прощаній не нужно. Оставьте письма, кому захотите.

Ник. Ник. (рeшительно). Вeрно. Вы способны дать хорошій совeтъ.

Тураевъ (съ улыбкой). Да, только не по отношенію къ себe.

Ник. Ник. Рeшаться, что ли? (Вынимаетъ часы). Сегодня въ семь къ поeзду – и все сразу – конецъ. (Звонитъ). Ладно, eдемъ. Только никому, пожалуйста. Наташe, мужу – никому. Особенно Наташe. (Входитъ лакей). Къ семи мнe пару въ телeжку. Не запаздывать, прошу покорно.

(Лакей кланяется и уходитъ).

Тураевъ. Я Наташe не скажу, конечно. Но по моему, это не подeйствовало бы такъ, какъ вы думаете. Она имeетъ видъ много пережившаго человeка, перемучившагося.

Ник. Ник. Мнe жаль ее. Хорошая дeвушка. Почему-то меня полюбила… глупо! А Александръ Петровичъ не встанетъ. Жаль старика, да что дeлать.

(Входитъ Елена. Она видимо разстроена. Садится на диванъ).

Елена. Папа заснулъ сейчасъ. А тутъ эта молодежь во флигелe… Положимъ, они пріeхали на два, на три дня и скоро уeзжаютъ… но ужъ у насъ все такъ невесело… Это кровоизліяніе въ воскресенье… докторъ хоть и говоритъ, что при покоe опасности мало, а я какъ-то смущаюсь.

Тураевъ. Какъ вы устали, Елена Александровна!

Елена. Да, еще, Николай: здeсь Коля, ты знаешь, онъ нынче вернулся, и теперь они съ Наташей отбываютъ обязанности гостепріимства. Но Коля просилъ поговорить съ тобой. Онъ проситъ у тебя прощенья. Николай, кончи это жалкое дeло.

Ник. Ник. Можно. Это все пустяки.

Елена. Да? Отлично. Петръ Андреичъ, позовите его, онъ тутъ рядомъ, въ комнатe. Я на всякій случай взяла его съ собой.

(Тураевъ подходитъ къ двери и зоветъ: «Коля». Коля входитъ).

Тураевъ. Вотъ и онъ.

Елена (слабо). Ну, миритесь!

Тураевъ. Можетъ быть, намъ уйти?

Коля. Не надо. (Приближается къ Ник. Ник.). Николай Николаевичъ, я сдeлалъ гадость. Меня мучаетъ это. Я прошу у васъ прощенья. Если хотите, ударьте меня. Вы имeете право.

Ник. Ник. Вздоръ. Вашу руку. (Жметъ ее). Вотъ и все. Драться-то вообще говоря не стоитъ, ну, что подeлаешь. Я самъ разъ далъ по физіономіи. Да и тутъ, въ этой усадьбe такая путаница, что никто ничего не разбираетъ.

Коля (мрачно). Просто я былъ подлецъ. Человeческая личность священна. Я оскорбилъ ее, пошелъ противъ своихъ же принциповъ. Это гнусно.

Ник. Ник. Забудьте!

Коля. Нeтъ, всего не забудешь! (Еленe). Тетя Елена, отчего все такъ странно выходитъ? Ты меня помирила съ Николай Николаевичемъ, а въ сущности лучше бы было, если бы я вызвалъ его тогда на дуэль, и онъ убилъ бы меня.

Елена. Вотъ и ты, Коля, думаешь все Богъ знаетъ о чемъ.

Коля. Наташа храбрая. Она какъ мужчина сдeлала.

Тураевъ. Но позвольте, почему же всe должны лишать себя жизни, убивать, топиться? Я никакъ не пойму.

Коля. У кого въ глазахъ видна смерть, долженъ встрeтить ее смeло.

Тураевъ. Но, вeдь, всe несчастны. Если такъ разсуждать, то придется чуть не всeмъ намъ…

Коля. Что-жъ, дерзайте. Неужели покориться слeпой жизни?

Тураевъ. Не то, что покориться, – но принять страданія жизни… любви. Взгляните: вечеръ, солнце сіяетъ кротко сквозь дождичекъ… Такъ-же, мнe кажется, въ душe человeка есть божественный огонь, который ведетъ его сквозь тягости… по пути, который ему дано совершить.

Елена. Въ людяхъ очень молодыхъ, Тураевъ, чувства бурнeй, непосредственнeй нашихъ. Вы не докажете имъ, что на человeка возложено нeкое бремя, можетъ быть, не отъ міра сего. Страсти зовутъ ихъ въ бой.

Тураевъ (горячeе). Да, но мы – мы, быть можетъ, не менeе ихъ страдаемъ – и должны же мы все таки сказать имъ нашу правду о жизни.

Елена (наигрываетъ). Да, конечно. Только они будутъ поступать по своему.

Ник. Ник. Что касается меня, я больше согласенъ съ Колей, чeмъ съ вами.

Елена. Разумeется.

Тураевъ. Нeтъ, вы неправы. Жизнь есть жизнь – борьба за свeтъ, культуру, правду. Не себe одному принадлежитъ человeкъ. Потому и въ горe… надо, чтобъ онъ былъ выше себя, выше счастья.

Коля. Можетъ быть. Не хочу сейчасъ спорить. Николай Николаичъ, пойдемте, помогите мнe занимать этихъ гостей моихъ, если правду на меня не сердитесь. Сыграемъ, что ли, въ теннисъ.

Ник. Ник. Идемъ. Пусть они философствуютъ.

Елена. Только подальше отъ дома, ради Бога. Все же помните: папа боленъ. (Вздыхаетъ). И по моему – серьезно.

(Коля съ Ник. Ник. выходятъ, Елена по прежнему наигрываетъ на рояли. Нeкоторое время молчаніе).

Елена. Какъ расцвeлъ мой мужъ! Вотъ она, любовь. Онъ посредственность, самый средній человeкъ изъ среднихъ, а глядите: онъ теперь другой.

Тураевъ. Да. Они eдутъ сегодня. По моему совeту. Чуть ли не тайкомъ, въ телeжкe, чтобы не разстраивать никого, Александра Петровича не базпокоить.

Елена. Такъ. Это хорошо.

Тураевъ. Они eдутъ, мы остаемся. (Встаетъ, подходитъ къ ней). Елена Александровна!

Елена. Да.

Тураевъ. Можно вамъ сказать одну вещь?

Елена. Говорите, другъ мой.

Тураевъ. Ну… отвeтьте мнe. Но только такъ ужъ… по совeсти. Вы знаете, что я люблю васъ?

Елена (закрываетъ рояль, опускается лбомъ къ его крышкe). Знаю. (Протягиваетъ ему руку). Милый мой, милый мой! Мнe нечего вамъ сказать.

Тураевъ. Я, вeдь, знаю, вы любите другого. Но вы такъ прекрасны! Я не могу вамъ не сказать этого. Мнe какъ-то жутко съ вами, я все больше молчу, или если говорю, то пустое. Это потому, что если буду говорить вотъ такъ, какъ сейчасъ, то не выдержишь, вeдь.

Елена (сквозь слезы). Боже мой, всe несчастны!

Тураевъ. Значитъ, такъ надо. (Цeлуетъ ей руку). Свeтлая моя заря, чистая заря.

Елена (чуть-чуть улыбается). Ахъ, Тураевъ, развe теперь говорятъ такъ? вы отживающій типъ, сороковые годы.

Тураевъ. Пусть отживающій. Я такъ чувствую.

(Входитъ лакей съ почтой).

Лакей. Газеты-съ, повeстка и заказное.

Елена. Сюда давайте. (Беретъ письмо). А, Энгадинъ. Отъ нашихъ. (Читаетъ про себя).

Тураевъ. Можетъ быть, въ вашей усадьбe, гдe есть масонскія книги, Венера восемнадцатаго вeка, бюстъ Вольтера – все пережитокъ. И лакей этотъ пережитокъ. Ну, и я тоже.

Елена (оживленно). Слушайте! Это письмо отъ Ксеніи. (Читаетъ вслухъ). «Дорогая Елена, я немного безумная, такъ я счастлива. Третьяго дня мы встрeчали утро въ горахъ, у снeговыхъ вершинъ. Было розово, прозрачно, и такъ тихо, что казалось, будто весь міръ внизу, видимый такъ безпредeльно далеко, отошелъ отъ насъ совсeмъ. И когда я вспомнила всeхъ васъ, мнe вдругъ стало такъ больно за васъ, и такъ стыдно за свое счастье. Потомъ мы вернулись и дома я читала Евангеліе. Я думала о жизни, о счастьe, и неожиданно мнe стало казаться, что стыдиться счастья нечего. Не такъ же ли оно священно, Елена, какъ и горе? Ахъ, я хотeла бы видeть сейчасъ тебя, говорить съ тобой: можетъ быть, то, что я написала, неправда, и я стараюсь просто оправдываться?» (Елена опускаетъ, письмо). Нeтъ, оправдываться не въ чемъ. Ну, конечно, она права: «Счастье священно такъ же, какъ и горе».