Павел Мейлахс - Избранник
В церкви стояли ряды гробов с покойниками. Отпевание еще не началось. Батюшка, вылезающий из легкового автомобиля, его дюжий молодой подсобник, его поповская борода, молодая, свежая, как и он сам. Его внимание привлек уже немолодой, прилично одетый покойник. Какое-то скромное достоинство угадывалось в нем, достоинство человека, ничем особым себя не проявившего, но зато честно прошедшего свой скромный жизненный путь; а зеленоватость, какая-то даже бронзовая окисленность провалившихся щек, еще больше располагала к нему, заставляла войти в положение - раньше бы он, конечно, ни за что бы такого не допустил, но теперь что он мог поделать?
"Мало того что исчезнешь, так еще и в ящике придется полежать, с зелеными щеками".
Плотная толпа родственников. Не дожидаясь, пока начнется, он ушел из толпы, из церкви.
Как пусто, бедно, блекло в церкви! Убожество, нищета, как будто ты уже наполовину помер. Его всегда мутило от церквей. Они, наверно, нарочно там так все устроили, чтобы было не страшно сделать следующий шаг. Такую жизнь, действительно, не стоит беречь.
"До чего же нужно было мудохать человека, чтобы он сам сюда приполз!"
Он вышел на шоссе. Даже не моросит, хороший день. Чисто, пусто. Он вздохнул полной грудью. Трамвайные провода на фоне неба, новостройки вдали, пустое пространство, а там, с краю, уже начинается лес, черный и густой издалека. Потом он долго ехал в метро. В вагонах был полумрак и мало людей. Входили и выходили редко. Никто не разговаривал.
"Нет, не выдержать мне этого Бога. Лучше рано или поздно решиться, чем спасаться таким способом. Преодолеть несколько секунд страха - и вот тебя уже нет, а так, это еще страшнее, еще ужаснее. Все-таки, оказывается, есть что-то еще ужаснее смерти. Это - вот такая, церковная жизнь. Издевательство, уродство..."
"Но многим не западло. Жить готовы любой ценой, цепляться за свою жизнь. В задницу дать готовы, лишь бы жить".
"Вообще, правильно. Мир слишком могуществен, чтобы пытаться его изменить. Зато можно попытаться изменить себя. Это вроде как легче. Тем более, действительно, другого выхода нет. Значит, если тебе плохо - сам виноват. Попытайся исправиться. Еще плохо - опять виноват. Еще попытайся. Вот тебе и занятие на всю жизнь. Где-то я читал или смотрел: девчонка трет пол шваброй. Забитая девчонка. Ей что-то говорят, она трет быстрее. Еще говорят, она еще быстрее трет. И говорят-то совсем не про то. Но та ничего уже не соображает. Это и есть христианин. Идеальный".
"Ходить в церковь - это как все время тереть пол шваброй. Главное - все время. Да, и опять же - вот тебе и правильная жизнь. Ты ничего не любишь, поэтому ничего не хочешь. Цели в твоей жизни нет. Нет того, что должно быть сделано любой ценой, и плевать на себя, плевать на все. Да, действительно, получается, что Бога любит тот, кто ничего не любит. Ну, разумеется, кроме себя, единственного. И для него ничего не остается, кроме как правильно жить. То есть пытаться правильно жить. Все время грешить и каяться. Чем он слабее тем больше подпорок нужно. Тем сильнее надо тереть пол тряпкой".
"Кто думает о бодуне раньше, чем выпьет, - христианин".
"Впрочем, я и сам такой".
"Бог тут ни при чем. Христианин - это психологический тип. Неверующий христианин - самое обычное дело. Как Толстой, как Достоевский".
"Хотя есть какие-то католические философы - крепкий, похоже, народ. Ясный. Не как та девчонка. Не то что наши, сопливые... Впрочем, я и наших-то плохо знаю. Может, просто не на тех напарывался..."
"Уф-ф, ладно. Хрен с ними со всеми".
"Нет, все-таки... Посмотрите на меня, я исцелился! И теперь проповедует, как он исцелился. Гундосым голосом сифилитика, с провалившимся носом. Ты проповедуешь, а я слышу только смрадное дыхание из твоего рта. Исцелился ты, говоришь? Да ты на себя в зеркало смотрел?!"
"Да и вообще никакого Бога не надо. И смысла не надо, и цели. Нужно, чтоб были папа с мамой. Единственный грех - их рассердить. Если они что-то одобряют, то это и есть правильно, иначе и быть не может. А ты живи себе спокойненько. И любят они тебя безгранично, в этом ты уверен. И защитят от всего. Невозможного нет. То, что невозможно, тебе и не приходит в голову желать. Как хорошо... А мой миокардит? Может быть, тогда я впервые понял, что не от всего родители могут защитить? Может, он повлиял на меня сильнее, чем я думаю..."
"А эти еще говорят: раз мы так сильно хотим, чтоб был Бог, значит, он наверняка есть. Ну нет... Просто когда-то ты в него верил, просто не подозревал об этом, может, и слова такого не знал. Родители тут могут быть и ни при чем, это не важно. Но ты был там. И ты это всегда помнишь, хотя бы бессознательно. Где - там? Неважно - там. И тебе опять хочется попасть туда, куда, ты и не знаешь. Но забыть ты этого не можешь. И тебе страстно хочется попасть туда. Но не больно-то попадается. А Бог - это всего лишь псевдоним этого какого-то там".
"А хотеть ты можешь лишь того, что хоть однажды испытал. Неизвестного хотеть ты не можешь".
"Бог... К Богу... Мой господь... Затрахали со своим Богом".
"Знаешь мои мысли наперед? И что, это так уж трудно? Как из карцера тебя приволокли, а он, ментяра, сидит перед тобой, ухмыляется: знаю я, мол, что ты сейчас думаешь. Да после карцера все думают одно и то же! Поменяйся мы с тобой стульями..."
"Засадил в карцер и радуется, какие теперь стали все одинаковые!"
"Жлоб входит в трамвай, здоровый сука, дюжий. Че, ссыте? Конечно, ссым. Как тебя, мордоворота такого, не ссать? А ты горд собой, для тебя это - альфа и омега, что все ссут. Твоему жлобскому пониманию недоступно, что есть что-то еще, другое. Кроме как "ссут - не ссут"".
"Сделать тебе все равно ничего нельзя. Таких нужно не замечать, подавляя в себе брезгливость. А он ходит, рыщет, ищет, к чему бы придраться. А ты че, чем-то недоволен, что ли, а? Слышь, ты! Не уважаешь, что ли?! Надо молчать, молчать, опустив глазки. Но он все равно догадается. Они, жлобы, на этот счет догадливы. Единственное, на что они догадливы".
Но отношений с Богом он все-таки рвать до конца не хотел. На всякий случай не стоило. А Бога оскорбить нельзя, если он, конечно, действительно Бог, а не человек.
За последний экзамен в эту сессию он получил пару. Предыдущие он сдал как обычно - на четверки. А перед последним все выяснял свои отношения с Богом. И пил, конечно. Пить в сессию - это было чересчур. До сих пор у него хватало терпения и благоразумия этого не делать. На пересдаче отвращение было еще сильнее. Он еле заставил себя прийти на нее. И тут уж необходимо было запихать свое отвращение куда подальше. Давясь им, он еле пересдал на тройбан. Стипендию дают и с одной тройкой.
Дома по поводу пересдачи разговоры с ним были минимальны. Пара? Ясно. Пересдал? На сколько? Ясно. Начиная с первого курса отец никак не комментировал его учебу. И частые пьянки, разумеется, не проходили для него незамеченными. Он прекрасно понимал, что обо всем этом думает его отец. Но отец ничего впрямую ему не говорил. Только в его обращении появилось что-то... Не то слегка презрительное, не то слегка сочувствующее, не то слегка раздраженное. Он, бывший математический вундеркинд, старался поменьше попадаться отцу на глаза...
Мать иногда пыталась наставить его на путь истинный. Но все больше по поводу пьянок. Учился-то он, в общем, без катастроф. Хотя, конечно, она чувствовала, что все с ним складывается как-то не так. И дело тут не в пьянках и не в неблестящей учебе. Но сказать тут было нечего. Для этого нужен конкретный, очевидный повод. А этих поводов практически не было.
Он был в квартире один. Был март, солнце слепило. Квартира была освещена противным мартовским солнцем. Он бродил по комнатам. Жернова в голове перемалывали и перемалывали. С ними ничего нельзя было сделать, он прижимал ладони к голове, гладил ее, просил, чтобы она успокоилась. Он чувствовал, что не может больше выносить это. Порой даже в икрах он чувствовал небольшие судорожные схватки. Он ходил, чтобы отвлечься. Но он ослабел от этого мозгового перемалывания, и все время хотелось лечь. Но тогда он тут же оставался один на один со своей головой, со своими мозгами, отвлечения больше не было, и напряжение в голове становилось невыносимым, нестерпимым. Он опять вставал. Так он и бродил, иногда лежал, то там, то тут. Сидел на кухне, смотрел в окно, навалившись грудью и локтями на стол. Смотрел на людей, на грязь, на детские коляски, на солнце. Как противно, тошно это мартовское солнце. Оно ненавистно. Он с трудом глотал чай, делая передых после каждого глотка.
Нет, все, надо что-то сделать. Надо как-то отвлечься, отойти куда-то, отойти. Стоя в туалете, он пытался петь. Но каким маленьким, жалким, писклявым показался ему свой голос. Даже туалетное эхо его не спасало, наоборот, только лучше выявляло эту жалкость. Он весь внутренне осел, услышав свой голос. Оборвав пение, только начав его, он выполз из туалета, ему хотелось заплакать. Но он лишь издал нечто вроде безголосого, сиплого хныканья, и даже лицо его осталось таким же неподвижным, каким было. Хныканье тут же оборвалось. Взять надо почитать книгу.
