Владимир Одоевский - Саламандра
Якко не дал ей продолжать.
– Тут происходит что-то странное, – сказал он Егору Петровичу, – она вне себя; я вам советую послать за лекарем.
– Да что ж она вам сказала? – спрашивал Егор Петрович.
– Ничего, – отвечал Якко, – вы не должны ее бояться; она больна, на нее находит… Пошлите за доктором, повторяю вам, пусть он ее увидит в этом положении.
– Пожалуй, – отвечал Егор Петрович. – Иван Христианович недалеко от нас живет и по вечерам бывает дома. – Послали за лекарем, а Эльса все сидела против огня, то смеялась, то говорила непонятные речи, то складывала руки, как будто умаливая кого о чем. Якко с любопытством ее рассматривал, положив, во что б ни стало, дождаться разрешения этой загадки.
Через четверть часа пришел Иван Христианович, чопорный немец, в коричневом кафтане, с укладными пуговицами; в руках у него была трость с костяным набалдашником; он очень важно постукивал ею, поплевывая со стороны на сторону, ибо имел привычку беспрестанно жевать табак, что тогда почиталось универсальным лекарством от всех болезней.
– Где ж больная? – спросил он по-немецки.
– Меня почитают больною, – отвечала Эльса на немецком языке. Удивление Якко было невыразимо. Он знал, что в обыкновенном состоянии Эльса не знала ни слова по-немецки.
– Что же ты чувствуешь, мое милое дитя? – сказал Иван Христианович.
– Добрый лекарь, неразумный лекарь, ты хочешь лечить меня. Знаешь ли ты, кого ты хочешь лечить? Умеешь ли ты лечить огнем и пламенем? Смотри, сестрица смеется над тобою, добрый лекарь, неразумный лекарь.
Иван Христианович слушал, слушал ее с удивлением – нюхал табак и ничего не понимал.
Между тем огонь гас мало-помалу в очаге, луна сокрылась за ближним домом: с тем вместе уменьшалась говорливость Эльсы. Наконец она как будто проснулась.
– Где я? Что со мною? – сказала она по-фински. Доктор щупал у ней пульс, Зверев и Якко смотрели на нее с участием. Между тем Якко рассказал лекарю все происшедшее.
Нахмурив брови и усердно нюхая табак, Иван Христианович проговорил:
– Странное дело, но бывали такие примеры, от действия жара нервные духи подымаются и действуют на головной мозг; а оттого мозг приходит в нервное состояние, так и Цельзиус пишет; впрочем, пироманция, или гадание огнем, была известна и древним и производила у них подобные явления; странно, что она и доныне сохранилась. Но бояться нечего! Уложите больную в постель, я вам пришлю из дома одно славное лекарство, которое, как доказывает наш славный голландский врач Фан Андер [8], помогает от всех болезней, а именно: опиума. Давайте ей каждый день по четыре капли, да поите ее больше кофеем, и вы увидите, что всю блажь с нее как рукой снимет.
На другой, на третий день бедная Эльса в самом деле была больна от действия универсального лекарства, на четвертый она уж почти не вставала с кресел; то делалось у ней волнение в крови, то сонливость.
Бедное дитя природы ничего не понимала, что с нею делают: зачем держат ее взаперти, зачем вливают в нее какое-то снадобье, которого действие, однако же, казалось ей довольно приятным; но часто она забывала все происходящее, и все ее внимание обращалось к герою финских преданий, славному Вейнемейнену. Она вспоминала, как он из щучьих ребер сделал себе кантелу, как не знал, откуда взять колки и волос на струны, и в забытьи напевала:
Рос в поляне дуб высокий: Ветви ровные носил он И по яблоку на ветви И на яблоке по шару Золотому, а на шаре По кукушке голосистой. И кукушка куковала. Долу золото струилось, Серебро лилось из клева, Вниз на холм золоторебрый, На серебряную гору: Вот отколь винты для арфы И колки для струн взялися. Из чего же струн добуду. Где волос найти мне конских? Вот, в проталине, он слышит, Плачет девушка в долине, Плачет – только вполовину, Вполовину веселится, Пеньем вечер сокращает До заката, в ожиданьи. Что найдет она супруга, Что жених ее обнимет. Старый, славный Вейнемейнен Слышит жалобу девицы, Ропот милого дитяти. Он заводит речь и молвит: "Подари мне дар, девица! С головы один дай локон. Пять волос мне поднеси ты, Дай шестой еще вдобавок. Чтоб у арфы были струны. Чтобы звуки получило Вечно юное веселье". И дарит ему девица С головы прекрасный локон, Пять волос еще подносит, Подает шестой вдобавок. Вот отколь у арфы струны, У веселья звуки взялись.[9]
Но вдруг голос Эльсы возвышается; глаза блистают, и она с гордостью напевает:
Так играет Вейнемейнен: Мощный звон летит от арфы, Долы всходят, выси никнут, Никнут выспренные земли. Земли низменные всходят, Горы твердые трепещут, Откликаются утесы, Жнивы вьются в пляске, камни Расседаются на бреге, Сосны зыблются в восторге. Сладкий звон далеко слышен, Слышен он в шести селеньях, Оглашает семь приходов, Птицы стаями густыми Прилетают и теснятся Вкруг героя-песнопевца. Суомийской арфы сладость Внял орел в гнезде высоком, И птенцов позабывая, В незнакомый край несется, Чтобы кантелу услышать. Чтоб насытиться восторгом. Царь лесок с косматым строем Пляшет мирно той порою, А наш старый Вейнемейнен Восхитительно играет, Тоны дивные выводит. Как играл в сосновом доме, Откликался кров высокий, Окна в радости дрожали. Пол звенел, мощенный костью, Пели своды золотые. Проходил ли он меж сосен, Шел ли меж высоких елей — Сосны низко преклонялись, Ели гнулися приветно, Шишки падали на землю, Вкруг корней ложились иглы. Углублялся ли он в рощи, Рощи радовались громко; По лугам ли проходил он, — У цветов вскрывались чаши, Долу стебли поникали.
Но часто слова песни сближались с ее собственным положением, и она жалобным напевом отвечала Вейнемейнену, когда он спрашивает плакучую развесистую березку, о чем она плачет:
Про меня иной толкует, А иной тому и верит, Будто в радости живу я, Будто вечно веселюся. Оттого, что я, бедняжка, Весела кажусь и в горе, Редко жалуюсь на муки, У меня, у горемыки, У страдалицы, ведь часто Летом рвет пастух одежду; У меня, у горемыки, У страдалицы, ведь часто На печальном здешнем месте, Середи лугов широких Ветви, листья отнимают, Ствол срубают на пожогу, На дрова нещадно колют. Были люди и точили Топоры свои на гибель Головы моей победной. Оттого весь век горюю, В одиночестве я плачу, Что беспомощна, забыта, Беззащитна, я осталась Здесь для встречи непогоды, Как зима приходит злая.
И к концу песни Эльса начинала плакать и плакала горько. Так заставал ее Якко, и все его старание утешить, вразумить ее было тщетно. Странная привязанность к родине еще более усилилась в Эльсе ее затворничеством. Якко не знал, что и делать: в продолжение трех месяцев образование Эльсы нимало не подвинулось; ее понятия не развивались; все народные предрассудки пребывали во всей силе; оставить ее в доме Зверева – не было возможности; жениться на ней – одна эта мысль обдавала Якко холодом; он невольно сравнивал свое состояние с прекрасною машиною, в которой было только одно колесо неудачно сделанное, но которое нарушало порядок действия всех других колес; он не мог не сознаться, что Эльса была для него помехою в жизни; его внутреннее неудовольствие отражалось в его словах, а Эльса оттого еще пуще горевала.
А между тем Эльса была прекрасна, между тем в ее глазах светилось ему родное небо, баснословный мир детства, и Якко по-прежнему уходил домой с отчаянием в сердце.
Наступил ноябрь месяц. В продолжение нескольких дней лил сильный дождь, и морской ветер выгонял Неву из берегов. Однажды утром Якко сидел в уединенной комнатке, отведенной ему в адмиралтействе, и, углубившись в работу, не замечал, что вокруг него происходило; между тем весь город был в волнении, вода возвысилась непомерно, жители прибережных частей города перебирали свои пожитки на чердаки, а в некоторых местах уже взбирались и на крыши; высокой гранитной набережной еще не существовало; ныне незамечаемая прибыль воды в 1722 году была истинным бедствием для города; Якко взглянул в окошко: адмиралтейская площадь обратилась в море, по ней неслися лодки, бревна, крыши, гробы. Дом Зверева находился в части города, наиболее подверженной наводнению; мысль об участи, ожидавшей это семейство, поразила Якко; но как помочь ему, как дойти до него? Волны уже били в верхнее звено нижних этажей! В отчаянии ломая руки, смотрел Якко на разлив Невы и приискивал средство выйти из дома чрез окошко. В эту минуту он смотрит: небольшой катер с переломленною мачтою несется по Неве; два матроса тщетно стараются вытащить обломок мачты, погрузившейся в воду, или перерубить веревки; уже катер перегнуло на одну сторону; на корме стоит человек высокого роста; черные его волосы разметаны по плечам; одною рукою он стиснул руль, другою ободряет потерявшихся матросов, но – еще минута, и катер должен опрокинуться. Якко смотрит, не верит глазам своим – это сам государь!
