Всеволод Гаршин - Надежда Николаевна
Оставшись один, я попробовал работать; работа не шла. Я достал с полки книгу и начал читать. Слова и мысли проходили через мою голову, не оставляя следа. Я напрягал свое внимание всеми силами и все-таки не мог одолеть нескольких страниц.
Я закрыл эту книгу - умную и хорошую книгу, которую несколько дней тому назад читал хотя с трудом, но с увлечением и радостью, какую всегда доставляет хорошее чтение, и пошел бродить по городу.
Полусознанная смутная надежда встретить если не Надежду Николаевну, то хоть кого-нибудь, кто дал бы мне какое-нибудь указание, все время не покидала меня, и я все время внимательно всматривался в прохожих и не раз переходил на другую сторону улицы, завидя женщину, сколько-нибудь напоминавшую мне знакомый образ. Но я не встретил никого, кроме капитана Грум-Скжебицкого, в четвертом часу дня (был конец декабря, и уже темнело) прогуливавшегося по Невскому проспекту с важным и осанистым видом. Было очень тепло; капитан шел в довольно щегольском меховом пальто, расстегнутом и раскрытом около шеи; цветной атласный галстук с яркой булавкой выглядывал из меха; шляпа капитана блестела, как полированная, а рукой, обтянутой в модную желтую перчатку с толстыми черными швами, он опирался на трость с большим костяным набалдашником.
Увидев меня, он приятно и снисходительно улыбнулся и, сделав приятное движение рукой, подошел ко мне.
- Рад видеть мосье Лопатина, - сказал он. - Весьма приятная встреча. Он пожал мне руку и в ответ на мой вопрос о здоровье продолжал:
- Благодарю вас. Фланируете или же спешите куда-нибудь? Если справедливо первое, то не пройдетесь ли со мною? Охотно повернул бы вместе с вами, но привычка, мосье Лопатин! Гуляю ежедневно и прохожу Невский два раза туда и назад. Это закон.
Я хотел вернуться домой и поэтому пошел с капитаном. Он с достоинством поддерживал разговор.
- Сегодня вторая приятная встреча, - сказал он. - Виделся я также на Невском с господином Бессоновым и узнал, что он также вам приятель.
- Как, капитан, вы и Бессонова знаете?
- Вы спросите у меня, кого я не знаю! - ответил капитан, пожимая плечами. - И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем отеле. Мы были хорошими друзьями, благородное слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают капитана. Да, весьма многие известные люди помнят меня.
И при этом капитан вежливо раскланялся с быстро проходившим мимо господином с озабоченным и умным лицом. Господин молча выразил на лице недоумение, но потом улыбнулся и дружелюбно кивнул капитану.
- Не забывает старых друзей, а уже в высоких чинах, мосье Лопатин, этот господин. Известный инженер Петрищев. Тоже у меня жил студентом.
- А Бессонов? - спросил я.
- И Бессонов прекрасный господин. Несколько слабый относительно прекрасных глаз слабого пола... - прибавил капитан, нагибаясь к моему уху.
Я почувствовал, что сердце у меня забилось сильнее. Мне показалось, что капитан должен знать что-нибудь и о Надежде Николаевне.
Капитан опять раскланялся с каким-то знакомым и продолжал:
- Да, если бы это не был такой прекрасный молодой человек, я бы с ним поссорился, пан Лопатин. Но я помню свою молодость, да кроме того, старый солдат и теперь еще неравнодушен к глазам прекрасным...
Он взглянул на меня искоса и подмигнул; прищуренные глазки его сделались немного масляными.
- Капитан, - начал я, - я очень рад, что вы знакомы с Бессоновым... Я, видите ли, не знал этого.
- Да, он жил у меня весьма недолго.
- Не был ли он знаком...
Мне вдруг стало ужасно совестно. Что-то остановило мой язык, готовый произнести имя Надежды Николаевны. Я посмотрел на капитана, впившегося в меня своими внезапно изменившими выражение глазами. Теперь он был похож на ястреба.
- Впрочем, вы, вероятно, не знаете. Извините, - смущенно докончил я. Он посмотрел на меня, придал лицу своему самое беспечное выражение и
помахал тростью.
- Да, старому солдату есть что вспомнить... - продолжал он, как будто бы я у него ничего не спрашивал. - Шестой десяток начинается, - прибавил он, печально покачав головой. - Завидую, признаться, вам, мосье Лопатин, но завидую только вашим юным годам.
- Где вы служили, капитан? - спросил я, вспомнив слова Гельфрейха. Капитан внезапно еще раз совершенно изменился. Его лицо сделалось
озабоченно-серьезным. Он посмотрел направо, посмотрел налево, обернулся
назад и близко нагнулся к моему лицу, так что даже задел меня за ухо усом.
- Между нами, как между благородными людьми! Вы видите, пан Лопатин, перед собою бойца Мехова и Опатова!
И он, отступив на шаг, посмотрел на меня взором, который, как казалось, требовал изумления. Я сделал усилие, чтобы придать своему лицу приличное случаю выражение.
- Это тайна, которую я доверяю только весьма близким друзьям... - опять прошептал капитан, нагнувшись, и, снова отпрянув от меня, устремил на меня торжествующий взор.
Мне осталось только выразить ему благодарность за доверие и распрощаться с ним, так как мы подходили к Полицейскому мосту.
Я был недоволен собою; я чуть не назвал имени Надежды Николаевны этому человеку, к которому не чувствовал ни малейшего доверия.
Когда я вернулся домой, Алексеевна объявила мне, что "наш хкошатник" еще не приходил. Она подала мне обедать и стала у дверей, выражая на лице своем горькое соболезнование по случаю моего малого аппетита.
- Что ж ваша-то, Андрей Николаевич, не ходит? - спросила она.
- Заболела, должно быть, Алексеевна.
Она покачала головой и, тяжело вздохнув, вышла в кухню, чтобы принести мне чаю. Я давно уже не обедал иначе, как с Гельфрейхом, и мне было очень скучно.
XIII
После обеда принесли письмо от Сони.
Я никогда ничего не скрывал от нее. Когда я умру, - а это случится скоро: смерть уже не подкрадывается ко мне, а подходит твердыми шагами, шум которых я ясно слышу в бессонные ночи, когда мне становится хуже и меня больше мучит и болезнь и воскресающее былое, - когда я умру и она прочтет эти записки, пусть знает, что никогда, никогда я не лгал перед нею. Я писал ей обо всем, что думал и чувствовал, и разве только то, чего я сам не подозревал в душе или в чем не сознавался перед самим собою, хотя смутно чувствовал, не попадало в мои длинные письма.
Но она знала меня. Несмотря на свои девятнадцать лет, она чуткой, любящей душой поняла то, в чем я не смел себе сознаться, что ни разу не сказалось в моей голове определенными словами.
"Ты любишь ее, Андрей. Дай бог тебе счастья..."
Я не мог читать дальше. Какая-то большая волна нахлынула на меня, вошла в меня и почти лишила сознания. Я опустился на спинку кресла и, держа в руках письмо, долго сидел, закрыв глаза и неподвижный, чувствуя только, как эта волна шумела и бушевала в моей душе.
Это была правда: я любил ее. Я не испытал еще до сих пор этого чувства. Я называл любовью свою привязанность к сестре; я готов был через несколько лет сделаться ее мужем и, может быть, был бы счастлив с нею, я не поверил бы, если б мне сказали, что я могу полюбить другую женщину. Мне казалось, что судьба моя решена: "Вот жена твоя, - сказал мне господь, - и у тебя не должно быть другой", - и в этом я утвердился, спокойный за будущее и уверенный в своем выборе. Любить другую женщину казалось мне ненужной и недостойной прихотью.
И вот пришло это странное и несчастное создание с разбитой жизнью и страданьем в глазах; жалость сперва овладела мною; негодование против человека, выражавшего к ней презрение, сильнее заставило меня взять ее сторону, а потом... Потом я не знаю, как это случилось... Но Соня была права: я любил ее мучительною и страстною первою любовью человека, до двадцати пяти лет не знавшего любви. Я хотел бы вырвать ее из ужаса, в котором она терзалась, унести на своих руках куда-нибудь далеко, убаюкать ее на своей груди, чтобы она могла забыться, оживить это убитое лицо улыбкой счастья... И Соня сказала мне все это одной строчкой своего письма...
"Обо мне не думай. Я не хочу сказать: забудь меня совсем, но только то, чтобы ты не думал о моем страдании. Я не стану жаловаться на свое разбитое сердце - и знаешь, почему? Потому, что оно вовсе не разбито. Я привыкла смотреть на тебя как на брата и как на жениха: первое было настоящее, а второе, кажется, люди выдумали и навязали нам. Я люблю тебя больше всех на свете; я могла бы и не писать этого потому что ты это знаешь сам; но когда я прочла твое последнее письмо и сказала себе правду о тебе и Надежде Николаевне, - поверь мне, дорогой мой, что ни капли горечи не влилось в мое чувство. Я поняла, что я для тебя сестра, а не жена; поняла это из своей радости за твое счастье - радости, смешанной со страхом за тебя. Я не скрываю этого страха; но дай бог тебе спасти ее, и быть счастливым, и сделать ее счастливой".
"Из того, что ты писал мне о Надежде Николаевне, я думаю, что она достойна твоей любви..."
