Георгий Иванов - Рассказы и очерки

Зима прошла быстро и приятно. Настенька, с каждым днем расцветая, как цветок на солнце, все больше входила во вкус новой беззаботно-счастливой жизни. Без приемов, гостей, театра, танцев - ей теперь самой уже было бы скучно. Она и кокетничать научилась и кокетство стало для Настеньки одним из любимейших развлечений. Все, имевшиеся в губернии "женихи", уже успели сделать ей предложение. Она радовалась каждому и одинаково мило и не обидно для очередного претендента отказывала. Сердце ее билось по-прежнему ровно. Сердце Настеньки во всем этом не принимало участия... Но вот перед самым Рождеством в Ковне распространился слух о новом приезжем. Приезжего звали князь Карабах. Он приехал один с тремя слугами и снял в лучшей гостинице целый этаж - одиннадцать комнат. Кое-кто успел с князем познакомиться и у него побывать. По рассказам он был не только красавцем, но еще и явно богачом. Доказательст-вом последнего, кроме одиннадцати комнат, были бриллиантовые, огромной величины кольца на пальцах князя и серебряный самовар, стоявший у него на столе. В самоваре вместо угля был лед, вместо воды - шампанское, текшее из крана замороженным. Слуги гостиницы подтверждали щедрость и богатство приезжего: на чай за малейшую услугу он бросал червонец.

Настенька, как и все ковенское общество, с любопытством слушала эти рассказы. Вскоре, на новогоднем балу у губернатора, князя ей представили. Прямой, как стрела, очень высокий, с перетянутой, как у осы, талией, в белой черкеске, князь Карабах, грациозно согнувшись пополам, поцеловал ручку Настеньки. Первые слова, сказанные им, были так же необычайны, как его блестящие черные глаза, гордый профиль и вкрадчиво-звучный голос: "Я думал, что прекрасней всего на свете звезды над снегами Казбека,- сказал, снова низко склоняясь перед Настенькой, князь.- Но я ошибался. Ваши глаза прекрасней этих звезд. А ваши плечи белее горного снега"...

Не найдя, что на это ответить, Настенька растерянно закрыла веером вспыхнувшее лицо. Судьба ее была решена... Три месяца головокружительной страсти пролетели, как в тумане. Настенька ничего не видела, не слышала, не понимала, кроме того, что князь и она влюблены друг в друга, что он просил ее руки, что они помолвлены, и что большего счастья не может быть ни на земле, ни на небе... Все остальное не имело значения. Все, кроме этого счастья, перестало существовать...

День свадьбы был назначен, приданое заказано. Губернатор сам вызвался быть посаженым отцом Настеньки. Самая большая в Ковне зала благородного собрания, вмещавшая свыше тысячи человек, отделывалась заново для свадебного пира. Приглашения были разосланы далеко за пределы губернии. Гостей ждали из Петербурга, из Москвы, с Кавказа...

...До дня свадьбы оставалось недели две. Настенька, стоя у окна, смотрела на улицу. Из-за поворота сейчас вынырнет серая в яблоках княжеская тройка, и она увидит фигуру жениха в белой черкеске, его гордый профиль, его влюбленные глаза... Сейчас тройка покажется и, лихо завернув, подкатит к ее крыльцу... Сейчас, сейчас князь Карабах, ее жених, легко взбежит по лестнице и, дыша счастьем, крепко прижмет Настеньку к груди. Сейчас, сейчас... Но князь сегодня почему-то опаздывал... Начинало темнеть. Князя все не было. Что это значит? Что случилось? Если еще четверть часа его не будет, Настенька сама поедет в гостиницу... Ее могут заметить? Ее осудят. Ах, не все ли равно! Кроме князя и их любви, ничего важного в мире нет. Приличия, условности, "можно", "нельзя"... все это были теперь пустые слова, не касающиеся их обоих. Еще десять минут она будет ждать, а потом поедет к князю сама. Еще семь, еще пять минут. Но срок, поставленный Настенькой своему терпенью, еще не истек, когда княжеские лошади показались из-за угла... Но тройка не остановилась у Настенькиного крыльца. Она завернула наискось к трехэтажному рыжему зданию с флагом на крыше и часовыми у ворот - жандармскому управлению. И князь вышел из саней не один, за ним выскочили два жандарма с саблями наголо.

Князь и жандармы, как-то странно теснясь друг к другу, подошли к чугунным воротам. Пока ворота с лязгом открывались, жених Настеньки, обернувшись, посмотрел на Настенькин дом шалыми, страшными глазами. Кандалы блеснули на его скованных вместе руках...

* * *

Жениха Настеньки в цепях по этапу угнали на Кавказ. Там - вблизи Карабахских гор - он несколько лет безнаказанно разбойничал, там его и полагалось судить. Не знаю, что с ним стало. Настенька скрылась от неслыханного скандала к себе в имение, но прожила там недолго. Волей-неволей ей пришлось скоро признаться матери в беременности... Генеральша рыдала, рвала волосы и грозила Настеньке материнским проклятием. Но в конце концов простила и увезла ее за границу. Где-то в Италии Настенька разрешилась от бремени девочкой - носительницей имени и наследницей состояния майора в отставке и кавалера Б. фон Б...

Дочь Настеньки выросла за границей. Там же, на каком-то курорте, она встретилась с X. Будущий любимец министров влюбился в нее сразу без памяти. Должно быть, по контрасту с собственной комплекцией и бледно-респектабельной петербургской наружностью, кавказская резкость черт и манер юной mademoiselle Б. фон Б. показались ему неотразимыми...

* * *

Эпилог истории относится к 1917 году. Вскоре после февральской революции в министерство прибыл новый революционный министр. Очевидцы, не ручаюсь, насколько достоверные, утверж-дали, что он, пожав руку растерявшемуся швейцару и кивнув, не подавая руки столь же растеряв-шимся высшим чиновникам (сам глава министерства сидел уже, разумеется, в "Петропавловке"), быстро прошелся по помещениям, произнес громовую речь, на которые был большой специалист, и, буркнув "я распоряжусь", отбыл. Обещание "распорядиться" министр сдержал. Вскоре после его посещения последовал приказ... немедленно очистить казенные квартиры "от реакционных элементов"...

Неделю спустя вслед за креслами, буфетами, матрасами, сундуками и прочим добром, наполнявшим пятнадцать комнат квартиры злополучного X., вынесли клетку с Настенькиными канарейками, портреты майора, шкатулку, предназначавшуюся для священных змей. Тоненькая Настенька, поддерживаемая курьером, спустилась вслед за своей массивной дочкой. Мебель погрузили на ломовиков. Настенька и X. уехали на извозчике. Сама тайная советница осталась приглядывать за погрузкой вещей. Когда последний ломовик, сопровождаемый ее нравоучениями ехать осторожно, ничего не разбить и не сломать, выехал из ворот,- вслед за ним вышла, навсег-да покидая дом, где долгие годы наводила страх на подчиненных мужа, и дочь князя Карабаха...

Засунув руки по-мужски в карманы, она зашагала по направлению к Невскому. Взгляд ее черных блестящих глаз был мрачен. Радоваться ей, действительно, было нечего...

Был серый апрельский денек, накрапывал скучный дождь. Навстречу, фальшивя марсельезу, нестройно двигалась какая-то очередная манифестация.

Примечания

"Возрождение", № 12, 1950, стр. 53-65. Рассказ никогда не перепечатывался. Те же герои и тот же сюжет в рассказе Г. Иванова "Генеральша Лизанька", включенном в настоящее издание. На протяжении всего творческого пути Г. Иванов был склонен возвращаться и в стихах, и в прозе к прежним своим произведениям. Сравнение "Настеньки" и "Генеральши Лизаньки" является наибо-лее убедительной иллюстрацией этого наблюдения. К тому же выводу о возвращении к своим прежним мотивам и темам можно прийти, сравнивая "Петербургские зимы" с очерками "Китайс-кие тени" или, скажем, его очерк "Петербургское" со стихами в "Вереске" и с "Петербургскими зимами". Добавим к этому цитирование Г. Ивановым своих собственных стихов или парафразы их в его поздних стихотворениях. Затем попытка незадолго до смерти переписать наново стихотворе-ния, написанные в разные периоды жизни и т. д.

Интересный комментарий к рассказу "Настенька" имеется у И. Одоевцевой в книге "На берегах Сены". Г. Иванов был учеником кадетского корпуса в Петербурге. С детства его опекала сестра Наташа, бывшая намного старше. Уезжая за границу, Наташа перепоручила своего брата кузине Варваре. "Жила она вместе с мужем-егермейстером в доме Министерства внутренних дел, на Моховой". Фамилия егермейстера была Малама. "К чаю обычно являлся в домашних ковровых туфлях живший с Малама на той же площадке министр Щегловитов... У Малама жила двоюродная бабушка Юры (Георгия Иванова - В. К.), очаровательная тоненькая старушка, голубоглазая и беленькая, похожая на фарфоровую статуэтку. Она была совершенно слепая и не выходила из своих двух комнат, в которых за тонкой проволочной решеткой пели и летали десятки канареек. При ней неотлучно находился маленький казачок, читавший ей "Новое время"... Кстати, история этой его бабушки, как впрочем и всех почти членов его семьи, была необычайна и любопытна. Ее Георгий Иванов рассказал в одной из тетрадей "Возрождения"... под заглавием "Из семейной хроники" (стр. 466-467).