Вера Панова - Евдокия
Он возвращался с завода, с Кружилихи, поездом - ну да, как всегда. И товарищи были с ним, и он первый, на ходу, соскочил. Было в нем это удальство, было! - споткнулся и с размаху полетел лицом о рельс... Его подобрали с разбитым черепом, явилась скорая помощь, врач сказал, что он умер, но ребята, что были с ним, не поверили. Они звонили в комитет комсомола и прокурору, требуя, чтобы их товарища взяли в больницу и лечили. Только увидев его в мертвецкой, вытянувшегося и застывшего, они поняли, что помочь нельзя ничем. Всю ночь они бродили по городу под грозой и спорили, кто пойдет скажет семье. Никто не хотел, наконец решили, что пойдут все.
Он лежал длинный, безликий, совсем взрослый, и взрослые люди говорили о нем как о равном. Его хоронил завод, за гробом шли старики в старомодных пиджаках, девушки с венками, дети в красных галстучках. Играл оркестр, несли тяжелые богатые знамена. Безутешно плакал Шестеркин, и обливалась бурными слезами Катя.
Евдокия на людях почти не плакала; тихо утешала Шестеркина, уговаривала Катю. Но, вернувшись домой и увидев на спинке стула его старый пиджачок с торчащим из кармана изгрызенным карандашиком, - упала головой на стол, и застонала, и запричитала...
И долго, долго мучили ее Андрюшины вещи, и траурный марш все будто слышался да слышался, - безжалостно ударяли медные тарелки. А пуще всего почему-то рвало душу воспоминание, как Евдоким привел его и велел умыть, и вместо черного, измаранного кровью, нечеловеческого лица к ней обернулось беленькое, умненькое лицо ребенка...
Может, она виновата? недоглядела? Может, надо было загодя что-то сделать, что-то ему сказать, чтобы этого не случилось, чтоб он был жив и здоров? Какое-то придумать слово, предупреждение, которое его уберегло бы?
Не подумала в свое время, нерадивая, упустила. И сейчас уж поздно.
18
Евдокия пошла за покупками и взяла с собой Сашеньку. Она боялась даже на час оставить его без присмотра, - вырос и такой стал самостоятельный, озорной, Евдокии день и ночь было за него беспокойно. И, кроме того, красив стал необыкновенно; Евдокия считала - таких красивых детей больше и нет; она боялась, как бы его не украли.
Они долго ходили по обувным и мануфактурным магазинам, потом зашли в кондитерскую и купили пирожное. Сладкое тесто Сашенька съел, а крема не захотел, крем съела Евдокия. Потом они взвешивались на весах, пили воду с сиропом и купили синего фланелевого медведя с пуговками вместо глаз. Сашенька не захотел нести медведя, несла Евдокия. Вернулись домой усталые. Саша как был, одетый, лег поперек Евдокииной кровати и заснул. Евдокия сняла с него ботиночки, подложила ему подушку под голову и принялась за стряпню. Вдруг постучались, и вошла та женщина.
У нее не было ни кудряшек, ни высоких каблуков. Она вошла смиренно и попросила Христа ради. Евдокия усадила ее у двери, дала шаньгу и стакан молока. Женщина не торопилась есть, она непохожа была на голодную толстая, щеки красные; только одежа была истрепанная и грязная. Хлопоча возле печи, Евдокия спросила:
- Молодая, здоровая, - почему не работаешь? Нешто так хорошо?
Женщина не смутилась:
- Однако ты тоже не работаешь.
- Я на пять душ варю, стираю, шью. Я себя оправдываю. При мне четверо детей содержится да муж.
- Не твои дети-то, - усмехнулась женщина.
Евдокия остановилась с ухватом:
- Ну? Что ж, что не мои дети?
- Приемыши, - сказала женщина. - Кто-то носил, кто-то родил, а тебя мамой зовут. - Она залпом осушила стакан молока. - Какая твоя заслуга?! воскликнула она, с размаху ставя на ларь пустой стакан. - Ты мучений за них не приняла! Шаньгой глотку затыкаешь! - Она кинула шаньгу Евдокии под ноги, размотала рваный платок, отрыгнула, - Евдокия только тут догадалась, что она пьяна. - Вишь, какая разумная! Сто рублей давай, да еще возьму ли, нет ли, там видно будет!
- За что сто рублей? - изумилась Евдокия.
- Бона! - закричала женщина визгливо. - Безвинная какая, гляди на нее! Подавай сто рублей, а не то отдавай сына, слышь?! Пятый год сыном пользуешься, а мне шаньгу тычешь, вишь какова!
Евдокия поставила ухват и коротко вздохнула.
- Заберу, и не увидишь, у меня на него метрика есть! - кричала женщина.
- Прав твоих нету, никто его тебе, бродяжка, не отдаст! - сказала Евдокия.
- Погляжу, как вы не отдадите!
- Ты его бросила!
- Как не так! Я не в себе была, из больницы выписавшись; положила на приступку, сама под ворота отошла за нуждой, воротилась - его уж нет...
- Не ври, не ври! Ты его подкинула!
- Сама не ври! Ты его украла! На суде покажу, и метрика у меня, и свидетелей приведу, что мой! Ты - пустопорожняя, чужими детями пользуешься, чтоб не работать, возле печки сидеть! Так наш же пролетарский суд правду видит! - сказала женщина торжественно, с подвываньем. - Он тебя, паразитку, на чистую воду выведет!
В это время вошел Павел, вернувшийся из школы, и, услышав брань и крик, замер от удивления.
- Паша, - сказала Евдокия, - побудь здесь. Никуда не уходи, - и пошла в спальню. Сашенька сладко спал, приоткрыв свежий рот. Между штанишками и туго натянутыми чулками было видно его крепкое, смуглое тельце, синий медведь лежал рядом с ним.
Страшно было подумать, что он уйдет с этой пьяной бабой, которая заставит его просить милостыню, будет его бить!.. Евдокия стала на колени и открыла сундук. Там на дне, в шелковом платке, лежали деньги, которые она копила Евдокиму на костюм. Когда Наталья будет выходить замуж, Евдокиму обязательно придется купить новый костюм, старый уже плох. Евдокия тайком от мужа продавала молоко и откладывала деньги. Она отсчитала сто рублей и вышла в кухню.
- Пиши расписку! - сказала она. - Подай, Паша, чернильницу, голубчик.
Женщина подобрела при виде денег.
- Не шибко я грамотна, - сказала она примирительно, берясь за перо. Евдокия и Павел стояли и смотрели, как она пишет.
- И напиши, - сказала Евдокия властно, - что ты от него отказываешься, что ты ему не мать, а ехидна.
Женщина подписалась: "К сему Анна Шкапидар" и поставила завитушку. Евдокия взяла расписку и спрятала в шелковый платок, на дно сундука.
19
Наталья, окончив техникум, работала на инструментальном заводе. Она думала поработать года три-четыре, потом идти учиться дальше - в институт. Но вдруг своей волей все переиначила и завербовалась строить город на Амуре.
- Стоило языки учить, - сказала Евдокия, которую печалил Натальин отъезд, - стоило, право, мучиться и по-немецкому и по-английскому, чтобы пни корчевать да кирпичи класть.
Наталья только улыбалась на эти слова. И уехала с комсомольским эшелоном бог знает в какую даль.
А Павел хотел стать художником.
Он не советовался с родителями и товарищами, - ему казалось, что они над ним станут смеяться; говорил о своих планах только учителю рисования Николаю Львовичу.
Николай Львович был стар, носил какие-то детские распашонки и усы как у Атоса, Портоса и Арамиса. За его манеру разговаривать с учениками ему постоянно делали выговоры и даже грозили снять с работы.
- Ну, что ты нарисовал? - спрашивал он отрывисто, глядя на чей-нибудь неудачный рисунок. - Это что за кретиническая фигура? Что ты этим хотел сказать?
Об искусстве он говорил так:
- Смотрите! Первое орудие художника - его глаза, кисть и карандаш второе. Учись глядеть не моргая. Возьми лист и смотри его на солнце. Запомни каждую жилку листа - она неповторима. Не фотографируй! Натуралистов, фотографов, жалких копиистов природы нужно расстреливать. Не фотографируй, но пойми механизм устройства, чтобы сотворить бессмертное. Тот лист, на который ты смотрел, изучая, - увянет и сгниет; лист, созданный художником, не увянет никогда: он вечен. Сомнительно, бессмертна ли богоматерь и существовала ли она вообще, но богоматерь Рафаэля существует, и она бессмертна. Будь творцом! Попирай смерть! Отделяй свет от мрака и твердь от воды! А если не можешь, то иди в водовозы.
Еще он говорил:
- Что такое красота? Мне говорят, что кудри - это красиво, а лысина безобразно. Я утверждаю: лысина прекрасна! Она обнажает благородные выпуклости черепа. Она открывает гордый и мыслящий человеческий лоб. (Я, понятно, имею в виду не лысого кретина.) Только то прекрасно, что оплодотворено мыслью. Наплюй на красивость - она затуманивает мысль. Самая красивая картина, лишенная мысли, годится только для клозета.
- Можно ли говорить так с детьми?! - возмущались педагоги. Николай Львович отвечал:
- Они понимают. А у кого вместо мозга в голове куриные потроха, тому и понимать не нужно.
И действительно, ученики его понимали и гордились тем, что он так разговаривает с ними, и урок рисования был для многих самым любимым.
Вот этому чудаку сказал Павел о своих планах. Николай Львович выслушал его и сказал хладнокровно, как о самой обыкновенной вещи:
- Ну что ж. Кончишь школу - поедешь учиться в Академию художеств.
- Николай Львович, а как вы считаете, я смогу быть творцом? - спросил Павел волнуясь. Николай Львович кивнул и серьезно ответил:
