Дом, где тебя ждут - Ирина Анатольевна Богданова
– Что-то вы, Аглая Леонидовна, совсем перестали улыбаться. Может, у вас неприятности?
Произнесенное вскользь засело в душе как заноза, и Аглая заметила, что ненароком поглядывает в зеркало, ища на своем лице тень улыбки. Ее и вправду не было, потому что лицо с натужно растянутыми губами скорее напоминало маску, надетую по мере необходимости.
Порой, после очередной встречи с Евгением Борисовичем, Аглая ощущала себя дряхлой старухой с гудящим котлом вместо головы. Она билась в странной паутине, из которой никак не удавалось вырваться, и единственное, что получалось инстинктивно, это никогда не оставаться с Евгением Борисовичем один на один. Пусть с трудом, но пока удавалось выкручиваться.
Осознание происходящего случилось не сразу, а постепенно, словно бы она ступенька за ступенькой спускалась в глухой подвал без тепла и света. То есть свет был, но искусственный, который никогда не сможет заменить настоящего солнца.
Много раз она собиралась порвать отношения с Евгением Борисовичем и вернуться в прежнее состояние взвешенной радости, но каждый раз медлила. Сначала было интересно посещать Школу лидеров, потом появились обязанности, отказаться от которых – значило подвести, не последнюю роль сыграла высокая зарплата, избавившая от необходимости искать деньги для помощи маме. Но на душе было муторно, и однажды Аглая заикнулась Евгению Борисовичу об уходе. Глядя в ее глаза долгим взглядом, Евгений Борисович произнес несколько непонятных слов, наполнивших сознание тягучим равнодушием к происходящему.
Сегодня вечером Евгений Борисович ждал ее к себе в гости.
Чайник вскипел. Аглая выпила большую чашку чаю с вареньем, но озноб продолжал трясти, и она обрадовалась, сообразив, что не на шутку заболела. Термометр показал тридцать восемь и пять. Отлично!
Достав из ворота крестик, Аглая поцеловала его пересохшими от жара губами и, обращаясь к Сергею Дмитриевичу, прошептала:
– Я знаю, это вы за меня упросили. Обещаю, я смогу вырваться.
Мобильный телефон нашелся на месте телевизионного пульта.
Перед тем как сделать вызов, она перевела дух:
– Евгений Борисович, я заболела. У меня высокая температура, поэтому я не приду.
* * *
– Опять двадцать пять! Ворожит ей кто-то, что ли?!
Евгений Борисович с размаху швырнул телефон на диван и хлопнул рукой по столу.
Чтобы унялась злость, ему пришлось выпить большую рюмку коньяка с пометкой ХO – особо старый. Тот день, когда ему придется перейти на трехзвездочный, он не переживет.
Мягкий привкус горького меда немного расслабил намечавшийся желудочный спазм и огнем пробежал по жилам, раскрывая дыхание. На закуску Евгений Борисович присыпал сахаром дольку лимона.
– Предательница!
Сегодня он собирался сделать Аглаю своей окончательно и бесповоротно, и вот – дурацкая температура. Это была уже не первая попытка сломать Аглаю, но каждый раз что-то шло наперекосяк: то в его квартире прорывало трубу, то банк требовал срочно переоформить вклады, то у новой машины отказывала электроника.
Ради перехода отношений с Аглаей на следующий уровень в холодильнике ожидало серебряное ведерко с дорогим шампанским и хрустальная креманка черной икры, само собой астраханской. Иранскую икру Евгений Борисович не признавал.
На смену раздражению пришел страх, что он мог подхватить грипп от Аглаи и тоже свалиться с болезнью. Двумя пальцами Евгений Борисович пощупал себе лоб и, подойдя к зеркалу, тщательно исследовал поверхность языка и белки глаз, оттянув веко. От угла глаза побежала вниз острая морщинка. Он раздосадованно отвернулся, все же успев отметить благородный винный блеск рубина в печатке из лимонного золота. Перстень был куплен во Флоренции на Мосту ювелиров в честь получения первого денежного транша от международного фонда.
Значит, долгожданный вечер идет насмарку. Евгений Борисович засунул руки в карманы трикотажной блузы «а ля свободный художник» и покачался на носках, прикидывая, как бы убить время. Он не любил оставаться один, потому что бешеная энергия, которая выплескивалась из него во время собраний, в свободное время перерастала в психоз, требуя бурной деятельности, хотя бы и бессмысленной. Ему постоянно был нужен собеседник. Порой Евгений Борисович ловил себя на том, что во сне произносит длинную речь, совершенно забывая, в чем ее суть.
В детстве он был очень молчаливым ребенком. Наверное, потому, что в доме без умолку звучал лепет старшей сестры Гали. Галочки, как называла ее мать.
Воспоминания о Гале побудили его налить себе новую рюмку коньяка.
У сестры был глубокий ДЦП, и, когда ей исполнилось десять лет, родители решились на второго ребенка.
Ему всегда претила мысль, что он рожден ради компенсации за дуру с открытым ртом, из которого вечно стекала нитка слюны. Он так и не смог привыкнуть к виду ее скрученных в узел рук, похожих на паучьи лапы.
Евгений Борисович опустился на диван и окунул босые ноги в мягкий шелк ковра. Ступни приятно защекотало. Сквозь мягкую ткань блузы спина ощутила гладкость кожаной обивки. В доме его родителей все было предельно скудно. Даже сейчас, спустя годы, он мог без запинки назвать количество дырок на старых тюлевых занавесках. Другим детям родители дарили яркие игрушки и приносили в детский сад шоколадные конфеты в хрустящем целлофане. На детские праздники мальчики приходили в красивых костюмчиках с галстуками-бабочкой, а он носил одну единственную рубашку, из которой некрасиво торчали кисти рук. Зарплата родителей уходила на Галю.
С виноватым видом мама упрашивала:
– Пожалей Галочку, сынок. Ей нужны лекарства. Посмотри, сестренке очень больно.
Отец прятал глаза:
– Ты же мужик, должен терпеть.
Евгения Борисовича – тогда Женю – трясло и от этого «потерпи», и от коровьих глаз сестры, которые смотрели на него с неизменной жалостью. Непостижимо, но эта дура его еще жалела!
Иногда, не в силах сдержать свою ненависть, он подбегал к Гале и по-крысиному кусал ее, норовя крепче стиснуть зубы. У сестры были тонкие, сухие руки и ноги, поэтому следы от зубов долго горели на коже красными пятнами.
А она не жаловалась, молчала. За это молчание он тоже презирал ее и старался сделать еще больнее.
Евгений Борисович поймал себя на том, что постукивает перстнем по краю рюмки, выбивая хаотичную дробь. Дотянувшись до журнального столика, он поставил рюмку и включил свет. Торшер цветного стекла рассыпал по белому ковру разноцветные блики.
Сейчас, когда его окружает богатство, можно забыть о былой нищете. Единственное – очень трудно вытравить из души гнетущее чувство долгого унижения. Особенно остро оно резануло на школьной линейке в первом классе, когда он, с
