Иван Тургенев - Том 6. Дворянское гнездо. Накануне. Первая любовь
Лучшим авторским комментарием к этим высказываниям Михалевича является следующее место статьи «Гамлет и Дон-Кихот»: «Что выражает собою Дон-Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое <…> в истину, находящуюся вне отдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую служения и жертвы». И в другом месте: «… он верит, верит крепко и без оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив, довольствуется самой скудной пищей, самой бедной одеждой…».
Трудно не заметить сходства этих слов с характеристикой Михалевича в романе, с описанием признаков и привычек его застарелой бедности: изношенной одежды, неопрятности, жадности к еде. И все это — в сопоставлении с его несокрушимым идеализмом и искренними заботами о судьбах человечества, о собственном призвании (с. 78). Важно отметить, что эти детали характеристики Михалевича вписаны Тургеневым на полях рукописи.
Несомненна симпатия, с которой писатель относится к Михалевичу, несмотря на смешные его черты. В статье мы находим объяснение и этой особенности авторского отношения: «…в донкихотстве нам следовало бы признать высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической стороны» («чтобы гусей не дразнить», — добавляет автор в другом месте). По мысли Тургенева, «крепость нравственного состава» Дон-Кихота придает «особенную силу и величавость всем его суждениям и речам, всей его фигуре, несмотря на комические и унизительные положения, в которые он беспрестанно впадает». «Он знает, в чем его дело, зачем он живет на земле, а это — главное знание». На стороне Михалевича, энтузиаста и мечтателя, — силы прогресса, «без них бы не развивалась история». И наконец еще одна деталь, свидетельствующая о намеренном сопоставлении писателем Михалевича с Дон-Кихотом. Глава о Михалевиче кончается, как известно, сентенцией о доброте как важном элементе нравственного облика человека: «Будь только человек добр — его никто отразить не может» (в рукописи первоначально было: «Михалевич был добряк»). Статья «Гамлет и Дон-Кихот» также завершается этой мыслью применительно к Дон-Кихоту. Автор приводит в этой связи подлинное имя своего героя — Alonso el Bueno, что и переводится как Алонзо добрый.
Другая значительная категория авторских вставок в текст романа объединяется темой религии. Писатель делает множество вставок на полях автографа и на отдельных страницах, касающихся идей христианской морали, понятий смирения и долга, философских и культовых основ религии. Вставки эти по содержанию распадаются на две разные части. Одна из них, теснее всего связанная с образом Лизы Калитиной, оттеняет этическую сторону религиозности, способствующей воспитанию нравственной цельности, твердости убеждений, готовности к самопожертвованию во имя блага ближних, — воспитывающей в конечном счете чувство родины. Характерны испещренные вставками страницы, где описывается молитва обездоленных людей, ищущих в церкви утешения (с. 99-100, 147). Писатель дополнительно вводит в текст диалог между Лаврецким и Лизой о значении религии в истории человечества, о смысле христианства (с. 82); делает большую вставку о патриотизме и народолюбии Лизы (с. 103), заключающую сцену спора Лаврецкого и Паншина (весь монолог Паншина, обнаруживающий его презрение к России и поверхностное западничество, также вписан на полях автографа); вставлена мотивировка решения Лизы уйти в монастырь («Я всё знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю всё. Всё это отмолить, отмолить надо»[152], с. 151). Неоднократно уточняются в тексте те места, где говорится о религиозных расхождениях Лаврецкого и Лизы. В этом смысле обращает на себя внимание последовательность правки в описании «молитвы» Лаврецкого во время обедни, на которую он пришел по просьбе Лизы после известия о смерти Варвары Павловны (конец главы XXXI). Уже в первоначальном варианте текста говорилось, что Лаврецкий, давно не посещавший церкви и не обращавшийся к богу, не произносил и теперь никаких молитвенных слов, а только проникся чувством смирения и умиления при воспоминании о детской своей вере в ангела-хранителя. Далее в автографе следовал текст: «Много лет прошло с тех пор, снова его души коснулся ангел, и он знал, он чувствовал его увлекающую и недремлющую руку». Затем Тургенев решительно зачеркивает этот текст и добавляет детали, как бы оправдывающие умиление Лаврецкого и объясняющие его состояние внешними впечатлениями. Автор вписывает: «Ему было и хорошо и немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов — всё говорило его сердцу» (с. 97). При дальнейшей отделке этого места, уже не в автографе, он еще раз добавляет: «он без слов даже не молился». А в главе XXXIV вписывает не вызывающую сомнений фразу: «В одном только они расходились; но Лиза втайне надеялась привести его к богу» (с. 103).
Тургенев подчеркнул стихийно возникшее стремление Лаврецкого вырваться из круга христианских представлений о долге смирения, отрицавших право человека на счастье. Особенно характерна правка в сцене объяснения Лизы и Лаврецкого перед приглашением Калитиных в Васильевское (глава XXIV, с. 72–73). Первоначально в автографе разговор о женитьбе Лаврецкого занимал всего три строки:
«Зачем же вы женились на ней? — прошептала Лиза и потупила глаза.
Лаврецкий быстро встал со стула.
— Не сердитесь, простите меня, — торопливо произнесла Лиза».
Затем автор дополняет ответ Лаврецкого рассказом о своей неопытности и вводит реплику Лизы о необходимости «исполнять наш долг», которую снова заключает словами: «Лаврецкий быстро поднялся со стула» (см. варианты чернового автографа: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VII, с. 345).
Возвратившись к этому месту при доработке, Тургенев сделал на полях против последней фразы помету с восклицательным знаком: «Злее!». В соответствии с этой пометой рассуждение Лизы о долге он заменяет известными нам по окончательному тексту словами; «но тогда надо будет покориться; я не умею говорить, но если мы не будем покоряться…», а фразу: «Лаврецкий поднялся со стула» — заменяет более резкой: «Лаврецкий топнул ногой». В дальнейшем Тургенев еще усиливает реакцию Лаврецкого на слова Лизы, вставив слова «стиснул руки» (в автографе этих слов нет). В этом же смысле характерно дополнение в главе XXIX (разговор Лаврецкого с Лизой о Паншине), где Тургенев вписывает в реплику Лаврецкого: «Умоляю вас, не выходите замуж без любви» — слова: «по чувству долга, отречения что ли… Это то же безверие».
Имеются в автографе и другие вставки, относящиеся также к религиозной проблематике, но отличающиеся совсем другой, сатирической тональностью. К таким вставкам, появившимся в тексте романа на последней стадии работы писателя, относится, в частности, описание суетной набожности барства в сцене всенощной в доме Калитиных (глава XXXII).
Изменения, вносившиеся Тургеневым в текст романа во второй половине декабря и уже не попавшие в черновой автограф, продолжали намеченную писателем ранее перестройку основных образов романа. Так, в текст романа введены отсутствующие в автографе разговор Лаврецкого и Лизы о христианстве (с. 82–83, строки 26-4), второй разговор тех же лиц о боге (с. 90, строки 8-10) и упоминавшаяся уже выше глава о народных источниках религиозности героини (с. 108–113); соответственно вставлена фраза об «Агашиных следах в Лизе» (с. 151, строка 42).
Из приведенных примеров видно, что самым значительным изменениям в процессе создания «Дворянского гнезда» подвергся образ Лизы Калитиной. Иными стали не только отдельные черты ее облика, видоизменился самый замысел этого персонажа. В первоначальном слое черновой рукописи почти отсутствовала интеллектуальная характеристика героини, зато значительно рельефнее выделялись черты, оттенявшие ее милую женственность: «чистая женская душа», кротость смирения, мягкая набожность, взгляд «честный и невинный», «доброе молодое лицо», «чистый, несколько строгий профиль», голос «тихий», «говоривший простые, добрые ещи», движения исполнены «ласковой важности», «и так легко ходит». Эта «ангелоподобность» облика Лизы подчеркивалась в тексте словами Лаврецкого: «Вы добры, как ангел» (гл. XXVI), «Вы, ангел по прежнему» (гл. XXIX). Автохарактеристика Лизы («у меня своих слов нету», гл. XXVI) подтверждалась авторским текстом. В окончательной редакции текста сохранилась фраза о «редких замечаниях и возражениях» Лизы в разговорах с Лаврецким и о том, что она «так мило, так внимательно» умела его слушать. Это — следы первоначального намерения автора показать Лизу в основном через ее поступки, а не через ее слова. Рассуждения Лаврецкого о боге, о любви, о долге, адресованные Лизе, в первом слое черновой рукописи завершались лишь краткими авторскими ремарками: «Лиза вздохнула», «Лиза побледнела», «Лиза взглянула» и т. п. Но постепенно Тургенев насыщает текст деталями, свидетельствующими о силе ее характера, об уме и о самостоятельности ее взглядов. Лиза начинает возражать Лаврецкому. Вписываются фразы: «всё тело ее слегка затрепетало, но она не замолчала», «продолжала Лиза, как будто не расслышав его» (гл. XXIV, с. 72). Вписываются, как уже говорилось, и сцены споров Лаврецкого с Лизой, в которых она порицает слабости Лаврецкого, требует от него объяснения его поступков, вступает с ним в разговор о христианстве, утверждает свое понятие долга.
