Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
— тихо запевает Махин, стоя у окна…
— Не видав — хвалишь, — угрюмо усмехаясь, говорит Букоёмов.
К окну подходит Хромой, молча, движением руки, отстраняет Махина, садится и снова чинит рубаху.
Букоёмов оглядывает всех по очереди и опускает голову, сумрачно двигая бровями. Грустно вьётся песня, шуршат нитки, громко чавкает увлёкшийся Шишов. Старик вскидывает голову и смотрит на него холодными глазами; Шишов перестает есть и, не закрывая рта, с куском калача пред лицом, сидит неподвижно и ждёт.
Букоёмов смеётся. Смех у него негромкий и странный, точно в горле старика пересыпаются осколки битого стекла.
— Лавошник ты, рыжая скотина, — насмешливо говорит он, — и поступок твой поганый, лавошников… Купил девочку-подростка, — как, скажем, бараньи тушки покупал, и задавил девочку… сволочь ты!
Шишов тяжело вздыхает и снова ест. Теперь смеётся Махин весёлым, юношеским смехом. Хромой сосредоточенно шьёт.
— Живу я между вами, — продолжает суровый старик, — и надоели вы мне, как бельма на глазах… Скушно мне тут… хоть всего две недели с вами я…
— Расскажи чего-нибудь, Карп Иванович! — просит Махин, подходя и усаживаясь на нарах рядом со стариком.
— Вот, Хромой, — говорит Букоёмов, не взглянув на юношу, — ты всё говоришь: все люди одинаковы по евангелию… А ты по правде скажи, — разве они двое — люди однако? И разве я — похож на них?.. Не похож я… и ты не похож… ты хоть без ноги, а с характером… в тебе сопротивление есть… Тебе приказывают — живи в Сибири!.. а ты — не хочешь, ты вот уходишь… это хорошо! Даже на одной ноге ушёл… очень хорошо, да! А вот Махин, — что он такое? Зачем он вообще? Зарезал толстого трактирщика, облился весь кровью, нанял извозчика и — поехал… Куда же однако поехал? Неизвестно… Потом со страху — бац извозчика ножом по горлу… зачем оно? Тоже — не понять…
— Я не со страху, — конфузливо улыбаясь, отвечает Махин, и его тёмные воловьи глаза смущённо мигают.
— Ну, а для чего?
— Он всё оглядывался, — виновато говорит Махин, — едет, едет, да и оглянется… ну, и…
— Болван! — спокойно и холодно определяет Букоёмов, снова свёртывая папироску.
— Всё надо делать умеючи… — продолжал он, закуривая. — Ежели толстого резать — для этого случая надо раздеться догола… В нём, в толстом, всегда кровищи много… брызнет она, обольёт тебя, — вот и улика против… А голый — ты хоть и попачкаешься — сейчас взял сырую тряпку, вытерся весь и — чист пред людьми…
— А перед богом? — негромко говорит Хромой. Он не пошевелился, не поднял головы, и в голосе его не звучит ни упрёка, ни любопытства…
— Чего? — помолчав, спрашивает Букоёмов.
— Я говорю — перед богом как? — повторяет Хромой, продолжая работать.
Старик смотрит на него, поводит своим хрящеватым носом и поучительно говорит:
— Нет, Хромой, люди — разны… Иному кандалы-то ноги спутают, — а душу освободят, а у другого — душа железками скована… это однако надо понять!..
— Карп Иваныч! — спрашивает Махин тихо и с жутким любопытством.
— Ну?
— Много ты убил людей?
— Много ли? — Холодные глазки старика тяжело упираются в лицо Махина, и юноше неловко под этим взглядом. Он передёргивает плечами, точно от холода, и, полуоткрыв рот, ожидает слов старика, заглядывая сбоку в его лицо. Из угла, с нар, доносится короткое, тяжёлое дыхание Шишова.
Старик властно кладёт на плечо Махина свою большую руку, пальцы её сильны и гибки, как стальные пружины, он постукивает ими по телу юноши и говорит:
— Много. А сколько много — не помню… Зачем тебе это?
— Так… интересно… — глупо улыбаясь, поясняет Махин.
Старик легонько отталкивает его от себя.
— Эх ты… кутёнок!..
— А лица помнишь? — вдруг спрашивает Хромой.
— Какие лица?
— Которых ты убил…
— И лиц не помню… ведь больше — ночью приходилось… — спокойно говорит старик.
— А не верю я тебе… не верю, чтобы ты людей убивал… — покачивая головой, тихо замечает Хромой.
Букоёмов смотрит на него и беззвучно усмехается.
— Вот кабы следователи да прокуроры не верили мне, ну, это было бы лестно… а если ты не веришь — не велика мне от этого прибыль… Однако — недаром я почти пятнадцать годов кандалами брякаю, — как ты смекаешь?
В коридоре раздался шум, смех и визг — это малолетних пригнали со двора.
— Не орать, дьяволы! — раздается крик надзирателя. Громко хлопает дверь, скрипит железо засова и замка,
бойкий шум молодых голосов становится глуше.
— И не жалко тебе было убивать людей? — раздаётся сиплый голос Шишова. Он сидит в углу нар, вытянув шею вперёд, и его глазки, заплывшие жиром, блестят боязливо.
— А кто кого жалеет? — спокойно отвечает Букоёмов.
— Это — верно! — негромко отзывается Хромой. — Никто никого.
— Напрасно ты об этой твоей жалости говоришь… врёшь ты, собака… — говорит старик.
— Разве нет жалости? — спрашивает Махин и смотрит на всех поочерёдно, ожидая ответа.
— Подаяние, примерно, — ворчит Шишов.
Хромой вскидывает голову и с упрёком в голосе отвечает:
— Подаяние — не для тебя, а для бога…
— Дают — чего не жалко, — подтверждает Букоёмов. В камере малолетних налаживается песня, — звучный альт бойко затягивает:
Погиб я, мальчишка,Погиб навсегда…
Солнечный луч поднялся с пола, теперь он, красноватый и дрожащий, полого висит в густом воздухе камеры и упирается в низ двери. И всё так же лениво в нём кружится пыль, тяжело и бестолково летают мухи. Звонкий альт, захлёбываясь от возбуждения и не договаривая слов, ярко выкрикивает песню, всё учащая её темп; мальчишки считают особенным удальством петь эту песню на плясовой мотив.
Отца я зарезал,Маму удушил…Эх! Малую сестрёнкуВ Волге утопил!
— Их! — подхватывает хор с присвистом и топотом ног.
— Цыц, щенки! — орёт надзиратель и стучит в дверь камеры кулаком.
— Люблю я тебе говорить, Хромой, — медленно разбирая пальцами жёсткие волосы своей серой, острой бороды, говорит Букоёмов, — умеешь ты слушать… А когда ты сам говоришь — не люблю я этого… Серый ты человек… и напрасно себе глаза замазываешь. Гляди на всё прямо — вот тебе закон! Тут вся премудрость… Гляди на всё прямо — только и всего… А ты говоришь — люди… то и сё… надо жалеть!
Речь старика течёт ровно и плавно, в голосе его звучит холодная энергия, и под мохнатыми бровями сверкают острые, как гвозди, серые глаза.
— Зачем я буду жалеть, ежели ни в ком нет жалости? И ненужно мне это и невыгодно… Ты погляди: я докажу тебе всё это…
Старик вытягивает руку и загибает один палец на ней.
— Первое, это я с детства помню, лежим, стало быть, мы с матерью на печи, говорит она мне сказку, и приходит отец… сгрёб он мать за волосья и сдёрнул её на пол, вроде как тулуп сбросил… Бил, бил её — устал… «Ставь, говорит, ужинать, шкура…» — а она вся кровью залита и на ногах стоять не может…
— За что это он? — с большим интересом спрашивает Махин.
— Один раз, помню, — говорит Букоёмов, не отвечая Махину, — устал он её бить, сел на лавку, отдыхает… Встала мать на коленки пред ним и просит: «Убей, Христа ради, сразу, не мучь!» А он ей: «Нет, ты погоди, зачем сразу?» Мне тогда годов шесть было, а то — семь… Так и забил он её насмерть…
Махин прищурил глаза и с каким-то восторгом торопливо рассказывает:
— У меня брат жену свою, бывало, бил… ух! только косточки хрустят! Он — гусар, пришёл со службы, а у неё — дитё… Как он её хряснет по роже!
— Бьют в деревнях лошадей, бьют собак… — мерно и упрямо продолжает старый Букоёмов, — ну однако баб сильнее бьют… За бабу деньги не плочены, а жизнь — трудная, народ — злой… А часто так себе… для забавы людей мучают… Расскажу тебе, Хромой, был я извозчиком и, пьяный, попал в часть… Привезли туда девку пьяную, бросили её на пол ничком, и лежит она, спит, как мёртвая… Ну… пришли двое полицейских, принесли сургучу, заголили её, зажгли сургуч и — капают на голое тело… Сургуч горит на коже у неё… запах скверный идёт, она — мычит, а они — хохочут… На что им это нужно было? Н-да… Испугался я тогда, дрожу весь… думал — и меня палить будут…
— А ещё — сидел я в тюрьме екатеринославской… был в ту пору рабочий бунт… и привели на двор одного рабочего, — арестовали, значит… Смотрю я в окно и вижу: околоточный офицеру — солдаты на дворе были и офицер с ними — предлагает: «Хотите, говорит, господин поручик, я этому рабочему перепонку в ухе разорву с одного удара, и на всю жизнь он оглохнет?» — «А ну-ка», — говорит офицер-то. Околоточный — р-раз! И — верно, разорвал перепонку… я потом узнал — оглох парень-то…
В углу вдруг засопел и завозился Шишов, дремавший под мерные звуки голоса Букоёмова.
