Лидия Чуковская - Процесс исключения (сборник)
Спасибо за то, что сейчас, когда я пишу эти строки, Солженицын спокойно сидит за письменным столом и работает. И рукописи свои ему не приходится прятать. Оставили бы его здесь – ежедневно отравляли бы жизнь, как теперь ежедневно отравляют жизнь Сахарову. Шантажом, письменным и телефонным; ежедневным напоминанием о его поднадзорности: то ворвутся в квартиру, когда никого дома нет, выбросят из шкафа платье, вытрут о платье сапоги, разбросают книги и посуду и уйдут, ничего не взяв и оставив двери настежь. То искалечат стоящую у подъезда машину; то выключат телефон – и постоянно, методически, под разными предлогами, расправляются с его друзьями и помощниками. Не только с друзьями, но и с теми малознакомыми людьми, которые приходят к нему рассказать о своем горе и просить о совете и помощи. И не только с ними. Мне известен такой эпизод: в одном научном институте в Москве Сахаров произнес несколько слов над гробом своего покойного друга. Когда гражданская панихида окончилась, к Андрею Дмитриевичу подошел молодой человек – научный сотрудник института – и заговорил с ним. Беседа длилась минуты три, не более, но была замечена. На следующий день молодого человека вызвали к директору и потребовали письменных объяснений. Тот пожал плечами и отказался. Через несколько дней он был уволен.
Сахаров живет, окруженный минными полями. Неизвестно, когда, и кто, и на какой мине подорвется. Но каждая чужая рана – это рана ему. До одного инфаркта его уже довели – скоро ли доведут до второго? И скоро ли подорвется на неизбежной мине он сам?
Желаю ли я, чтобы Сахарова лишили родины? Во спасение от мины и инфаркта? Чтобы изгнали его, подобно Солженицыну, или попросту отпустили за границу на время, хоть на месяц отдохнуть от «Одного дня академика Андрея Дмитриевича»? Конечно, желаю. (О, как осиротеем все мы! да что мы, мы – «вольные», а те – в лагерях, тюрьмах, психиатрических лечебницах. – Все те, для кого Сахаров – последняя надежда, «Спасите наши души», «Save our Souls» – звучащее его голосом на весь мир.)
Осиротеем. Но разве я зверь, чтобы не желать ближнему своему, да еще такому, как Андрей Дмитриевич Сахаров, покоя, лечения, отдыха, оснеженных гор, картинных галерей и венецианских каналов? Не желать Андрею Дмитриевичу встречи со своим собеседником – миром – и, быть может, нового возвращения к науке, по которой он истосковался?
Осиротеем. Но сколькие уже, пренебрегая нашим сиротством, уехали, и сколькие уедут еще!
Хочу ли я, чтобы уехал и Сахаров?
…Торжественное заседание Академии наук СССР «в честь шестидесятилетия Великой Октябрьской революции». Сахаров приглашен. Он сидит в одном из первых рядов, недалеко от прохода. У него с собою записка: предложение правительству амнистировать политических заключенных, отменить смертную казнь, смягчить тюремный режим. Зал полон академиками, действительными членами, членами-корреспондентами, директорами научных институтов. Сверкают седины и ордена. На трибуне президент Академии наук, академик А. П. Александров, и другие высокопоставленные лица. Еще бы! Ведь праздник какой – Октябрьской революции исполнилось шесть десятилетий! Докладчик, академик Б. Н. Пономарев, член ЦК (кандидат в члены Политбюро), превозносит наши достижения. Сахаров тихо поднимается во весь свой высокий рост и делает шаг к проходу. Он хочет подойти к трибуне и передать в президиум свою записку. Но поперек его пути, между стульями внезапно возникает преграда: ноги. Сахаров со своей высоты молча разглядывает эту живую преграду. На фоне наших достижений ему все-таки удается, вопреки преграде, выйти в проход и сделать один шаг к трибуне. Тут его мгновенно окружают восемь человек Восемь богатырей – сотрудников КГБ. Зачем они здесь? В этом храме науки? А вот затем! Академик Сахаров, даже молчащий, страшен им. А вдруг, от имени своих подзащитных, он скажет что-нибудь на весь зал, на весь мир! Нет, он хочет передать записку – всего лишь. Но – сам. Но – прямо в президиум. А в президиуме – высокопоставленные лица. Разве это допустимо?! Сахаров стоит, окруженный чекистами. Один пытается вырвать у него бумагу из рук. «Не утруждайтесь, – говорит Сахаров, – у меня дома еще десять таких».
Зал принимает приветствие Политбюро ЦК.
Весь зал поднялся: оркестр заиграл государственный гимн. Весь зал стоит.
Наконец, гимн окончен. Опустела трибуна. Опустел и зал. Ни орденов. Ни седин. Пусто.
Тогда чекисты расступились перед Сахаровым: «Вы свободны».
– А что же академики… членкоры… доктора наук… – спрашиваю я у Андрея Дмитриевича, холодея. – Видели, как вас окружили чекисты?
– Видели.
– И они подошли… чтоб узнать… чтоб спросить… чтоб узнать, что будет с вами дальше?
– Нет.
– Но они смотрели, по крайней мере, чем кончится?
– Нет. Они смотрели в другую сторону.
– И ни один человек не попробовал к вам подойти? Хотя бы окликнуть вас?
– Ни один.
«Товарищи! – хочется мне закричать. – Мы – сверхмощная держава! – Мы – страна победителей! Мы первые создали спутник! Неужели – неужели – через шестьдесят лет после революции, через тридцать два года после победы над фашизмом мы не можем допустить, чтобы Андрей Дмитриевич Сахаров, действительный член Академии наук и лауреат Нобелевской премии Мира, лично подал записку своему президенту?» И что сказать об академиках, которые смотрят в другую сторону, когда их коллегу – оцепили? Один, сидевший рядом с Сахаровым, даже закрыл лицо руками, едва лишь Сахаров поднялся. «Это он от стыда?» – спрашиваю я. «Нет, чтоб не попасть в свидетели».
Да, да, я горюю, когда люди уезжают. Но разве от таких коллег не пожелаешь – не то что отвернуться, это уж само собой, а убежать на край света? Уехать, убежать, чтоб больше никогда не видеть ни их ученых лиц, ни их срама!
5
– Значит, вы хотите, чтобы Андрей Дмитриевич уехал? Значит, вы за отъезды? А нам говорили, вы против.
– Я – против тех, кто незаконно присвоил себе право распоряжаться чужими судьбами. Каждый сам знает, где ему хочется жить постоянно или куда он хочет съездить на время. Я за право каждого на временную поездку и на постоянный отъезд.
Уехать имеет право каждый – по уважительной причине (гонимости) и безо всякой причины.
Тот, кто уже произнес неугодное слово и поплатился годами тюрьмы и ссылки, и тот, кто от неминуемой расплаты желает спастись. И тот еврей, который никогда не терял ни своей религии, ни своего языка и жил мечтами о неведомом, далеком, обетованном Израиле. И тот немец, которого тянет в родную Германию.
И тот русский еврейского происхождения, который давно уже в трех-четырех поколениях русский (по языку, по культурной традиции, по всему обиходу, по строю души и складу ума и, главное, по общей с нами исторической памяти), – тот русский, которого властители наши гипнотическими сеансами антисемитизма, на горе нам, заставили отпрянуть от России.
И тот – русский ли, грузин, литовец, армянин, татарин, кто желает работать и кого сначала, в наказание за правдивое слово, лишают работы, а потом судят за тунеядство.
И тот – русский или не русский (мне все едино), кто живет здесь в полном благополучии, кого никто не преследует, а он попросту желает людей посмотреть и себя показать. «Я молод, жизнь во мне крепка» – хочу путешествовать, двигаться! Право на отъезд, на поездку туда и обратно или право на эмиграцию – природное, неотъемлемое право каждого человека. Непререкаемое.
– А… Значит, вы, оказывается, за отъезды? А нам говорили – вы против?
– Поддерживая от души право каждого поступать, как разум и честь велит, я хочу напомнить всем – уезжающим и остающимся! – еще об одном безусловном праве. Неотъемлемом. Нерушимом. Непререкаемом. Я хочу напомнить о моем праве – плакать.
Горе той земле, для чьих детей, если они желают выполнить свое назначение, существует одна лишь мечта: отъезд.
Мы радуемся, когда вновь соединяются разъединенные семьи. Не оплакать ли нам разъединение дружб?
Ветви дружбы – ведь в их-то переплетении и густоте вьет и прячет свои гнезда культура. Ведь не в чиновничьих гнездилищах, где академика или писателя даже при ярком свете люстр не отличишь от гебиста, не там рождается и растет литература и наука. Рождается она в скромности привычного труда, в тишине, без юбилейных торжеств и салютов и дышит воздухом братства. Что удивительного, что академики не повернули голов, когда Сахаров оказался в оцеплении? Кроме литературы, науки, музыки, живописи существует еще культура дружбы, товарищества.
Жива ли она?
Власть делает все, чтобы ее уничтожить.
Мы должны делать все, чтобы ее сохранить.
От любви между мужем и женой рождаются дети. Но не всегда дети связаны с родителями более прочной связью: духовной. О, конечно, такое тоже бывает. Но далеко не всегда.
От дружбы, от излучаемого человеком тепла, неизбежно рождается духовный плод – общая память об общей боли и зов к общей работе. Жажда, не покладая и не разнимая рук, в память общего горя, общих утрат и надежд, сообща работать. Дружба – это тоже искусство, надо возрождать и беречь его. Юбилейные залы… ничего не было и нет противоположнее культуре, чем ковровые дорожки равнодушных, безличных, бесчеловечных чиновничьих коридоров и зал.
