Натан Щаранский - Не убоюсь зла

Харольд принадлежал к старшему поколению "антисоветчиков". Ос-новным же объектом забот КГБ в зоне было молодое поколение диссидентов-"семидесятников". Эти люди, оказавшиеся за решеткой из-за своих политических, религиозных или национальных убеждений, активно от-стаивали свое право на них и в лагере: писали заявления, проводили го-лодовки, протестуя против произвола властей по отношению к заклю-ченным. Многих из них я хорошо знал заочно -- по рассказам друзей, по документам самиздата, которые мне приходилось передавать иностран-ным корреспондентам. Выходя в зону, я с нетерпением ждал встречи со своими соратниками, но, как выяснилось, одни из них были совсем не-давно переведены в иные лагеря, другие же находились в ПКТ, куда за "плохое поведение" зеков помещали на срок до шести месяцев. ПКТ изо-лировалось от зоны забором и рядами колючей проволоки, и связаться с ребятами, сидящими там, было практически невозможно.

x x x

Одно из важных отличий зоны от тюрьмы в том, что в лагере зеку позволено раз в году свидание с родными продолжительностью до трех суток. На все это время вас помещают в особую комнатку с кухней, обеспечивая видимость домашней жизни. Конечно, за "плохое поведе-ние" свидания всегда можно лишить, но по отношению ко мне, прибыв-шему из тюрьмы после трех лет отсидки, власти решили "проявить гу-манность", руководствуясь, понятно, политическими соображениями.

Вечером двадцать шестого апреля дежурный офицер забирает меня из столовой и ведет к помещению для свиданий. Сердце мое колотится: сейчас я увижу кого-то из родных. Маму?.. Леню?..

Меня раздевают, тщательно обыскивают. Алик Атаев, один из самых дотошных прапорщиков, проявляет особый интерес к моему заду.

-- Не путай меня с собой, -- говорю я ему добродушно. -- Я всю ин-формацию держу в голове!

Алик беззлобно смеется. Мне выдают новую одежду -- после свида-ния ее отберут; я вхожу в комнату и вижу маму и Леню. Наконец-то по-сле трех лет разлуки -- и каких лет! -- мы вместе!

-- Продолжительность свидания -- двадцать четыре часа, -- сообща-ет нам офицер.

-- Как двадцать четыре?! Ведь по закону -- трое суток! -- возмуща-юсь я.

-- Не трое суток, а до трех суток. Пока неясно, будет ли свободно по-мещение.

Тут вмешивается мама:

-- Начальник нам обещал, что продлит, если появится возможность.

Просто он еще точно не знает.

-- Продлит так продлит. А пока -- сутки, -- говорит офицер и ухо-дит.

Я понимаю: никакого продления не будет, и говорю:

-- Давайте не терять времени, его у нас мало. Мама уже все обдумала.

-- Идемте на кухню. Будем есть и разговаривать.

Обеденный стол буквально ломится от продуктов, вкус которых я уже успел забыть: тут и курица, и овощи, и фрукты, и яйца, и икра... Ни мне, ни родственникам не позволяется принести на свидание пись-ма, книги, газеты; даже бумага и карандаш запрещены, чтобы мы не могли переписываться, избежав тем самым подслушивания. Но с воли можно привезти практически любую еду: пусть себе едят, меньше будут разговаривать, а за день-два зека все равно не откормишь впрок.

Сажусь за стол. Проблема, с чего начать: хочется перепробовать все. Сую что-то в рот и жуя начинаю рассказывать о следствии, перечисляя все, что собрал КГБ против других отказников: медленно, чтобы мама и Леня запомнили, пересказываю содержание приговора, говорю о каж-дом документе, уточняю каждый эпизод -- на воле должны знать мое дело в мельчайших подробностях.

Первые часы встречи проходят сумбурно: я каждую минуту преры-ваю себя, спрашиваю об Авитали, о родственниках, о друзьях; мама ме-чется между плитой и столом, то и дело вспоминая что-то очень важное, направляющее беседу в другое русло... Становится страшно, что за сут-ки мы так и не успеем поговорить обо всем.

-- Леня, давай не будем спать всю ночь, -- предлагаю я.

Измученная, но счастливая мама засыпает в моих объятиях, а мы с братом продолжаем разговаривать. Он рассказывает о событиях, проис-ходивших в мире за эти годы, о том, что предпринимает для моего осво-бождения Авиталь. Оказывается, через несколько дней в Амстердаме открывается общественный трибунал по моему делу. Я тут же решаю обратиться к нему с приветствием. Писать мне, конечно, нечем и не на чем, да и менты не дали бы вывезти, так что я продумываю текст обра-щения и диктую Лене. Брат повторяет его несколько раз, пока не запо-минает дословно.

Утром мама пытается вызвать начальника, но ей отвечают, что он куда-то уехал. Я понимаю, что все наши усилия бессмысленны: свида-ния никто не продлит, однако маме трудно с этим примириться. Чем меньше у нас остается времени, тем больше мы нервничаем, тем силь-нее ощущение цейтнота. Истекают последние часы встречи, когда-то еще увидимся!..

Мы говорим о папе, вспоминаем наше с Леней детство, перескакива-ем на текущие дела: что передать Авитали, друзьям. Входит дежурный офицер.

-- Свидание окончено.

-- Как?! У нас еще два часа!

-- Нет, ваше время вышло,-- показывает он свои часы. Оказы-вается, настенные в нашей комнате остановились, а мы и не заме-тили.

Последние объятия. Мама пытается всучить мне какие-то продукты, ведь запаслась едой на три дня! Но дежурный не разрешает: не положе-но. Назло ему беру самое большое яблоко, надкусываю и выхожу с ним. В соседней комнате меня опять обыскивают, снова заставляют сменить одежду и милостиво разрешают доесть яблоко на месте: в зону ничего вносить нельзя.

Я возвращаюсь в барак усталый и разбитый. Тысячи вопросов, кото-рые я не успел задать, вдруг всплывают в памяти. Когда теперь следую-щее свидание? По закону -- через год. Но получу я его только через пять лет.

* * *

Утром просыпаешься по звонку: подъем! Через несколько минут по бараку пройдет прапорщик, и если ты еще в постели, то обязательно бу-дешь наказан. Моешься, одеваешься, застилаешь постель -- и на улицу, где зеки уже выстраиваются на перекличку. Когда дежурный офицер назовет твою фамилию, ты должен откликнуться. Затем все идут в сто-ловую -- хлебать утреннюю баланду.

Между завтраком и выходом на работу -- полчаса свободного време-ни. Кто-то дремлет, кто-то читает, кто-то пьет чай с приятелем. Я же в первые недели после приезда в зону тратил эти тридцать минут на про-гулку по круговой дорожке, прокопанной в глубоком, доходившем иног-да до пояса снегу, любовался по-северному низким солнцем, елями и да-же вышками, воспринимавшимися как естественная часть пейзажа, слушал лесные шорохи и лай сторожевых собак, а главное, вдыхал, нет, пил, как самый вкусный напиток, свежайший воздух.

В начале мая снег начал быстро таять. Наш лагерь стоял на возвы-шенности; всего три-четыре дня журчали ручьи, а затем появилась тра-ва. Еще месяц-другой -- и пойдут грибы -- настоящий деликатес в зоне. Кроме того, можно будет загорать. То есть загорать, конечно, нельзя, если раздеваешься хотя бы до пояса, наказывают за нарушение формы одежды, но опытный зек всегда урвет хотя бы несколько минут для сол-нечных ванн.

Гулял я зимой по снегу, летом -- по зеленой траве, вдыхал чистей-ший воздух, лечил солнцем больные глаза -- и меня не оставляла мысль, что такое чудо долго продолжаться не может. И действительно, за девять лет заключения я провел в лагере в общей сложности лишь во-семь месяцев. Так что предчувствие меня не обмануло...

Итак, после получасовой прогулки, в половине восьмого, выход на работу. Я ученик токаря, вытачиваю фрезы. Пока нормы от меня не требуют, но очень скоро мне станет ясно, что выполнить ее я не в состо-янии, не хватает сноровки, умения, да и просто физических сил. Между тем меня лишают ларька -- права приобретать в лагерном магазине продукты на огромную сумму: пять рублей в месяц. Одновременно по-могают: сколачивают деревянную приступку, чтобы облегчить мне ра-боту, и вешают прямо напротив моего рабочего места огромный красный плакат: "Слава труду!" Несмотря на все это, норма для меня недостижи-ма; впрочем, я решаю особо и не стараться ведь "становиться на путь ис-правления" я в любом случае не собираюсь.

Работаем мы на СИЗ -- Свердловский инструментальный завод; под той же маркой выпускают продукцию и другие цеха политических лаге-рей Пермской области. Как-то, желая подстегнуть наш трудовой энту-зиазм, заместитель начальника зоны по политчасти вывесил список стран, куда поступает продукция СИЗа. Среди них -- Болгария, Югос-лавия, Египет, Куба, Франция. Интересно, знают ли французские рабо-чие, что среди инструментов, которыми они пользуются, есть, скажем, фрезы, выточенные политзаключенными членом-корреспондентом Ака-демии наук Армянской ССР Орловым, узниками Сиона Дымшицем и Альтманом, врачом-психиатром Корягиным?..

Была у нас еще и швейная мастерская, где работали, в основном, ста-рики -- шили рукавицы, а также цех ширпотреба, выпускавший особо-го рода сувенирные шахматы: доска из ценных пород дерева с разно-цветной картинкой-инкрустацией, оригинально выточенные фигуры. Такие шахматы я когда-то видел в Москве в валютном магазине "Рус-ский сувенир". У нас их изготовляли как для плана, так и "налево": ла-герное начальство и охрана заказывали зекам такие произведения под-невольного искусства, расплачиваясь за них несколькими пачками чая. Как-то я видел шахматную доску, изготовленную по заказу кагебешника: вместо стандартной картинки на ней изобразили портрет его началь-ника, полковника, -- это был подарок от подчиненных ко дню рожде-ния...