Руссиш/Дойч. Семейная история - Евгений Алексеевич Шмагин
Начало 80-х стало одним из самых турбулентных этапов в послевоенной биографии Германии. На этот рубеж страна вышла в полностью обновлённом состоянии, добросовестно заслужив снятие судимости за преступления предшественников. Немцы осознали то, что были не в состоянии понять в Советском Союзе. Чтобы построить общество демократии и здравого смысла, надо честно и нелицеприятно штудировать прошлое, последовательно выдавливая из себя бациллы тоталитаризма. На Рейне этот экзамен сдали на «отлично». Искоренение наследства Третьего рейха стало в послевоенной Германии национально-государственной идеей.
«Достойно глубокого уважения, – рассуждал Максим, – как основательно срежиссировали немцы процесс искупления грехов. Как целеустремлённо вырабатывали иммунитет против вирусов деспотизма. Как по-экзорцистски изгоняли призраков прошлого и дьяволов настоящего из голов и душ как старожилов, так и новых, нарождающихся поколений».
Выводы сотрудника посольства подкреплялись неопровержимыми фактами. Нигде в Германии не было проспектов Гиммлера и улиц Риббентропа. Ни на каких чёрных рынках нельзя было найти произведений Геббельса и «кратких курсов истории НСДАП». В кинотеатрах и по телевидению не шли фильмы, пропагандировавшие нацистскую идеологию. Не дай Бог кому-то сыграть марш Хорста Весселя! Публичное употребление гитлеровской символики влекло за собой уголовное преследование.
Цунами общественного гнева поднималось каждый раз, когда с уст одного из политиков вполне демократической ориентации слетало что-то вроде «Гитлер, конечно, был скотина ещё тот. Но нельзя же перечёркивать и позитивные стороны его правления – дороги построил, безработицу ликвидировал, цены при нём снижались…». И некоторым высокопоставленным лицам, прославлявшим что-то вроде пакта Молотова-Риббентропа, пришлось после обнародования таких высказываний резко опуститься на бренную землю и навсегда распрощаться с жизнью наверху.
Вся система государственного управления и повседневной жизни ФРГ базировалась на воспитании своих граждан в духе толерантности. Подчас её уровень зашкаливал настолько, что грозил разрушить национальные традиции. Но Германия упорно, сознательно, с учётом истории, шла на это, полагая, что перебор в таких делах лучше, чем недобор.
В этой обстановке мирной жизни спустя 35 лет после войны эффект разорвавшейся бомбы произвело «двойное решение» НАТО. Канцлер Шмидт своим зорким шкиперским взглядом высмотрел в западной части СССР ракеты средней дальности «СС-20», нацеленные на Европу. И Запад заявил русским – или вы подчистую, все до одной, убираете ракеты этого не существующего у нас класса, или мы в той же ФРГ размещаем аналогичные американские «Першинги-2» и будем квиты.
Ещё один виток вооружённого противостояния двух систем разбудил и взбудоражил всю Германию, а её наиболее активную часть поднял на ноги. По всей стране проходили тысячи антивоенных демонстраций. В Бонн на центральные митинги движения за мир съезжались сотни тысяч разгневанных граждан, не желавших появления на своей родине нового смертоносного оружия. Между советским и американским посольствами в Бонне выстраивались многокилометровые, в несколько рядов цепочки людей, стремившихся хотя бы символически помирить две великие державы.
Оба посольства заваливали сотнями писем с призывами отказаться от довооружения – убрать «СС-20» и не допустить в страну «Першинги». Дипломаты противоборствующих сторон приглашались для участия в публичных дискуссиях по «двойному решению» НАТО. Как и в Западном Берлине, число посольских работников, желавших провести пару часов в перегретой страстями аудитории, составляло контингент крайне ограниченный. Естественно, что больше всего выступлений значилось на счету Максима.
Выезды за пределы столичного региона были сопряжены с немалыми трудностями. Вначале требовалось получить разрешение и средства на командировку внутри самого посольства, а затем за двое суток уведомить германский МИД, причём с указанием всего маршрута движения. Но костяк лекционной группы, насчитывавший человек пять из многих десятков сотрудников, преодолевал все препятствия.
В первый год пребывания в ФРГ Максим понёсся в Штукенброк и долго блуждал по территории бывшего концлагеря, где, к великому сожалению, мало что напоминало о зверствах прошлого. От имени всех Селижаровых и прежде всего дедушки Емели и бабушки Зины возложил охапку цветов к скромной стеле с прохудившимся красным пластмассовым знаменем наверху. Потом молча вглядывался в облагороженную землю, на которую опиралась зловещая фабрика смерти, пытаясь представить мученическую смерть родного человека, чьё имя перешло к нему.
В памяти всплывали стихи Мусы Джалиля:
И это страна великого Маркса?!
Это бурного Шиллера дом?!
Это сюда меня под конвоем
Пригнал фашист и назвал рабом?!
И стенам не вздохнуть от «Рот фронта»?
И стягу спартаковцев не зардеть?
Ты ударил меня, германский парень,
И ещё раз ударил… За что? Ответь!..
«Какое счастье – жить в мире, – подумалось Максиму. – В таких местах лучше всего понимаешь главную заповедь русского человека – только бы не было войны!»
Разъезды по стране позволяли открыть для себя ещё неизведанные страницы истории и современной жизни интереснейшего государства, прожить в котором молодая семья Селижаровых рассчитывала не менее пяти-шести лет. Превратившаяся в экономического гиганта Германия вознамерилась сбросить обидное прозвище «политического карлика».
В Бонне развалилась правившая почти полтора десятка лет социал-либеральная коалиция. К власти пришло правительство нового «антисоветского» канцлера Коля, и Максима распирало любопытство, оправдаются ли его оптимистические прогнозы касательно линии на отношения с Советским Союзом.
Когда муж в очередной раз покидал жилище, оставляя её в одиночестве, Полина не устраивала супругу сцен («Опять этот Мюнхен! Когда же, наконец, побудешь со мной?»). Компания Гоши с Марусей её вполне удовлетворяла. Бывало, правда, что Максим брал её в дальние края с собой. В этих поездках любимая жёнушка чувствовала себя, однако, не вполне комфортно. Она прилично говорила по-английски, но по-немецки – чуть-чуть.
Поэтому не любила изображать на лице натянутые чувства и смеяться только потому, что смеются собеседники. А из немцев редко кто понимал язык Шекспира (через четверть века в Германии не останется практически никого без знания английского). Изредка и сама Полина отправлялась на одно- или двухдневные экскурсии по линии туристических агентств в другие города Германии, благо порядки в посольстве становились всё демократичнее.
Оба любили кино, и на уикенд частенько наведывались в один из кинотеатров в Кёльне, где показывали новые американские фильмы на языке оригинала. «Инопланетянин», «Индиана Джонс» и «Почтальон всегда звонит дважды» – эти ленты, по их единодушному мнению, весь
мир будет смотреть и восхищаться ещё лет 50 минимум. Максиму страшно понравился «Лицо со шрамом», а Полина утверждала, что лучший фильм Голливуда – это, разумеется, «Тутси» с Дастином Хоффманом.
Прежние страхи Максима по отношению к германским родственникам в значительной степени рассеялись. Фамильное гнездо Шпрингдерхаузенов по-прежнему находилось в Бонне. Поэтому он частенько наведывался в гости к дяде Эмилю, тёте Кьяре и своим сверстникам Максу и Бьянке, а однажды познакомил их со своей спутницей жизни. В семейную историю, однако, Полину из лучших побуждений не посвятили.
