Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт
В конце концов она купила место на том же самом судне, на котором Ганнибал отбыл из Петрограда, – надеясь по прибытии в Данию отыскать Па-лерм-скую у-ли-цу.
Подаренные Ганнибалом соболиную шубку и шляпку с лебедем Варинька так никогда больше и не увидела. Но она убила человека, чему имелись свидетели. Как ей все это объяснить Ганнибалу, живущему на мирном острове Амагер, где редко когда увидишь труп человека на улице и мало кто держит нож под подушкой? Поэтому она и промолчала.
– Так ты из-за этого больше в Россию не возвращалась? – Я уже даже не знаю, чему верить.
– Твой дед был очень хороший человек. Достойный. Но только во время войны я нашла в себе силы рассказать ему и про Вадима, и про то, почему я приехала в Данию без мехов и шляпки. И про то, что я убила человека. Дед твой просто обнял меня, и в тот вечер мы обрели друг друга. Бошедурйе! – говорит она.
Наступил ли у Вареньки старческий маразм или она напрочь сошла с ума, мне так никогда и не узнать, но я откладываю в сторону бритву и смываю пену с ее лица.
* * *
Спустя полгода, пытаясь посреди ночи выбраться из дома через окно своей спальни, Варинька ломает шейку бедра. После операции врач настаивает на ее госпитализации в отделение старческой деменции реабилитационного центра. Варинька так цепляется за дверной косяк, что санитары чуть не сносят дверь с петель, стараясь препроводить ее в автомобиль. До чего же сильной и решительной до сих пор может быть эта распиленная дама, когда ей того хочется.
Мать моя путешествует вместе с Председателем. Он презентует свою новую книгу о парапсихологических явлениях, а она рассказывает о своем участии в его опытах. Так что большой помощи от нее не дождаться. Ольга поет Верди в Стокгольме и как раз оставила Карла и Клодель на меня. Господи, до чего же брехлива эта собака.
Когда днем проходишь через автоматические двери в реабилитационный центр, в нос ударяет тошнотворный запах больничной пищи. Я прихожу к Вариньке вместе с Карлом, которому только что исполнилось четыре года.
– Здесь писаньем воняет, – говорит он.
– Ш-ш-ш-ш!
Поначалу Варинька постоянно стремилась догнать на своих неповоротливых ногах последнюю цирковую кибитку, но при свежесломанном бедре далеко уйти не могла. Сегодня она сидит у себя в палате.
– Меня забыли. А сердце все стучит и стучит. Мама! Селеста! – бубнит она.
Карл не в силах отвести от нее взгляда.
Я пытаюсь взять ее за руку, но она отталкивает меня. Варинька, видно, больше не узнает свою внучку. И не желает есть вместе с другими пациентами в столовой.
– По крыше какие-то мужики посреди ночи бродят, – ворчит она. Карл глазеет на нее с восхищением.
– Да это просто гром, Варинька. У нас вчера то же самое на Палермской было. Никто по твоей крыше не ходит, – устало отвечаю я.
Она яростно качает головой.
– Нет, это огромные мужики. Эти говнюки ходят по крыше! Бараны! – Все-таки Варинька самая упертая из всех, кто мне знаком.
– Ну давайте, начинайте. ЗАСРАНЦЫ! – внезапно кричит она во время обхода врача. – САСРАНТСИ!
«Скорей бы ты померла, – думаю я про себя. – И нечего разыгрывать из себя старуху с синдромом Туретта[178]. По-датски, во всяком случае!»
И тут же меня начинает мучить совесть.
– Ганнибал! Вадим!
– Как думаешь, нам придется ее убить? – спрашивает Карл, выходя на улицу. На парковке нам встречается одна из медсестер. Она улыбается:
– Вы видели, как мы крышу отремонтировали? Строителям, конечно, пришлось молотками постучать – такое дело не сразу делается. Зато как здорово, что у нас теперь есть терраса на крыше, верно?
Отводится ли нам перед смертью десяток секунд на flashback[179]? Чтобы вспомнить, как прожита жизнь? Какие слова мы прошепчем напоследок перед уходом? Самый чувствительный из всех рисующих водяных крыс колорист, ползавший вдоль панелей в копенгагенской «Лавке художника», перед тем как улететь отсюда, успел благословить своих товарищей по ремеслу. А старый отец Лили улыбнулся жене, с которой прожил сорок лет, и прошептал: «Ты была изумительна!»
Тетка Йохана по отцовской линии испытующе посмотрела на племянника и, собрав оставшиеся силы, заявила: «Чубчик! Йохан, у тебя должен быть чубчик!»
Последними словами Вариньки должны стать вот эти: «Шли в жопу этого засранца!» Все остальное было бы странно. Она просто обязана, не сдаваясь до последнего, умереть у плиты, где варится суп из пойманного в парке лебедя. Пути Господни, впрочем, неисповедимы.
По дороге домой из реабилитационного центра мы с Карлом заходим в бассейн. У пятиметровой вышки малыш видит карлика. Мужчина стоит на бортике и вытирается, а Карл не может оторвать от него взгляда.
– Таким вот я уродился, – говорит мужчина дружелюбным тоном. – Потому что я лилипут.
Я близка к тому, чтобы вляпаться в ситуацию вертикального вызова благодаря своему вечному стремлению сглаживать острые углы в отношениях между людьми или, как сейчас, изображать, что человек выше ростом, чем на самом деле. Карл долго взирает на мужчину: он унаследовал от Вариньки пеликаний взгляд.
– Я не верю карликам, – наконец говорит он и разворачивается на каблуках, чтобы уйти.
Я отправляюсь к Йетте, мастеру, у которой обычно стригусь. Ожидая своей очереди, узнаю, что накануне двадцатисемилетия тюремного заключения освободили Манделу. А еще что запустили космический телескоп Хаббл, который уже сделал первые фотографии удаленных галактик. Может, где-нибудь на них проглянет Филиппа?
Во всяком случае, нынче доказано то, что Эдвин Хаббл и старшая моя сестра давно знали: галактики не статичны, наоборот, они с быстротой молнии отдаляются друг от друга. И речь теперь идет о том, чтобы нам хотя бы здесь, на Земле, держаться вместе.
Внезапно в одном из лежащих стопкой на столике журнальчиков я вижу интервью с Себастианом на целый разворот, где он высказывается о женщинах, искусстве и о любви.
– Ну все, теперь твоя очередь. Как сделаем мелирование на этот раз? – спрашивает Йетте со своим мягким североютландским акцентом.
Я не отвечаю. Просто сижу, вперив взгляд в бывшего моего Медведя, который стоит в большом фабричном цехе среди фигур из голубого гранита. На глаза мои наворачиваются слезы.
«Он нашел свое счастье в Риме», – гласит заголовок.
По словам Себастиана, Жизель Моретти оригинальна во всем и вся. Несмотря на сигналы моей внутренней электрической изгороди, я не в силах отложить
