Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
– Но… ты действительно проворовался?
– Да.
– И на тебя завели дело?
– Возможно. Пока точно не знаю.
– Ох… Так. Так. – Она снова взяла меня за руку. – Беда. Просто жесть.
– Произошла ошибка.
– Когда ты брал чужое? Или когда тебя застукали?
– Наверное, в обоих случаях, – сказал я и, стараясь держать себя в рамках, добавил: – Но черт возьми, Фран, неужели я должен еще и от тебя огребать?
– Все, все, я понимаю. Извини.
Мы так и сидели, уставившись перед собой. Сзади сквозь брезент шатра доносились звуки розыгрыша лотереи («Синий билет номер четыреста сорок три, четыре-четыре-три: прелестный кукольный домик!»), сопровождаемые радостными криками. Выигрыши включали бутылку шампанского, корзину для пикника, набор домашних консервов, баранью ногу с близлежащей фермы, купон на стрижку и укладку в парикмахерской «Ножницы»; а меня терзала неизбывная тоска от того, что произошло с нами за последние сутки: мы не могли ни продолжать разговор, ни даже смотреть друг другу в глаза, и единственным утешением для меня было подставить плечо под неловко склоненную голову Фран.
– Зеленый билет, номер двести двадцать пять. Зеленый, два-два-пять.
Фран приподнялась, кончиками пальцев достала из кармана джинсов зеленую полоску и развернула:
– Я выиграла.
– Беги, получай.
– Потом заберу, – ответила она, глядя через плечо.
– Зеленый, два-два-пять, на данный номер выпал вот этот портативный плеер для компакт-дисков, – объявил голос ведущего.
– На твоем месте я бы взял, – сказал я.
– У меня такой есть.
– Последняя возможность: зеленый, двести двадцать пять.
– Ну иди же, – поторопил я.
– Посиди тут, – сказала она и скользнула через прорезь палатки, будто на сцену.
До меня донесся ее возглас «Я здесь!», а потом аплодисменты и одобрительные крики – публика признала местную девушку из хорошей семьи. Я встал и побрел куда глаза глядят.
Прижав локтем свой выигрыш, она догнала меня у палатки с кондитерскими изделиями:
– Зачем ты от меня убегаешь? Не надо драматизировать.
– Пойду я.
– Если хочешь, можем вернуться. То есть ко мне домой. Познакомлю тебя с родителями.
– Сейчас не стоит. В другой раз.
– Хорошо. А как ты собираешься отсюда…
– Пешком.
– Могу попросить – они тебя подвезут.
– Нет, я сам дойду. Время есть.
Она оглянулась на свой раскладной столик:
– Я обещала тут знакомую подменить.
– Конечно, конечно.
– До завтра тогда.
– Ага, – ответил я, уже зная, что не приду.
Она вновь оглянулась, а затем порывисто бросилась ко мне и поцеловала.
– Люблю тебя, – шепнула Фран.
– Я тебя тоже.
Она протянула мне коробку с плеером:
– Может, пригодится?
– Да нет. Я бы лучше у тебя денег в долг попросил, один фунт, можно? Я входную плату задолжал.
– Держи. – Она вручила мне деньги. – Молодец, что не забыл.
– Как можно: это же на благотворительные нужды…
В палатке с кондитерскими изделиями я потратил пятьдесят пенсов на два шоколадных пирожных с кукурузными хлопьями. Отвернулся, запихнул их в рот, а на выходе отдал той тетке оставшиеся пятьдесят пенсов.
Дома
Возвращался я пешком, как и наутро после оргии, когда принял для себя так много решений. Но перемены, как видно, оказались мифом. Ни новых голосов, ни новых путей не нашлось – путь был только один, вот этот, унылый, ведущий к дому. А куда еще было деваться?
В тот день я больше обычного содрогался от мысли о возвращении домой, но не из-за нашей с отцом перепалки, а из-за того, что она неизбежно должна была зависнуть в воздухе, звенящем от напряжения, и ввергнуть нас в прежнюю атмосферу односложных реплик, грызни и кратких перемирий. Потому я и плелся нога за ногу, да еще лег прикорнуть на краю луга – исключительно для того, чтобы убить время, вроде как перевести стрелки часов вперед.
У дома я оказался до захода солнца; мне сразу бросилось в глаза, что во всех комнатах, несмотря на светлое время суток, задернуты шторы. Даже в самые скверные дни такого у нас не бывало, и я в дикой панике, с криками «Папа, папа!» припустил бегом, выронил ключи, подобрал, кое-как отпер дверь, ворвался в дом и, отметив беспорядок на нижнем этаже, гору окурков и орущий телевизор, затопал по лестнице в спальню к отцу, где он, полураздетый, ничком лежал на кровати, а на полу стояла бутылка из-под виски.
– О господи! – вскрикнул я, бросился к отцу, положил руку ему на плечо (слава богу, теплое, но пульсирующее и липкое от пота) и развернул к себе.
На меня пахнуло горячим, зловонным перегаром, но как-никак отец дышал, и я, ища хоть какую-нибудь подсказку, начал рыться на прикроватной тумбочке, среди аптечных пузырьков, каких-то стаканов и запечатанных в фольгу таблеток. Не вызвать ли «скорую»?
– Пап? Папа, ответь!
Я убрал прядь волос, упавшую ему на ухо, как будто от этого у отца мог восстановиться слух.
– Папа? Пап, не молчи, пожалуйста! Папа, слышишь меня?
Но ответа не последовало, только мокрота при каждом выдохе шумно клокотала у него в горле, и на миг я отпрянул, потом сел на пол, привалившись к стене, и глаза обожгло от слез. Несправедливо. Ну за что мне это?
Из фильмов я знал, что сон в таких случаях – злейший враг, а потому снова протиснулся к тумбочке и нашел стакан с водой, которой отец запивал таблетки. Решил так: если он сейчас не шевельнется, вызову «скорую». Побрызгал водой ему на щеку и на ухо, потом еще и в конце концов опрокинул на него весь стакан. Отец застонал, и я увидел, как подрагивают у него зрачки, словно приплюснутые набрякшими веками.
Приободрившись, я собрался с духом, просунул руку в отцовскую подмышечную впадину, мокрую от пота, и хотел рывком поднять его на ноги, но лишь с глухим стуком уронил на пол. Снизу доносились «Песни хвалы» из «Повелителя танца». Меня вновь захлестнула паника, но что толку? Вода… нужна вода! Перешагнув через неподвижное тело, я ринулся в ванную, открыл оба крана, высыпал зубные щетки в раковину, налил в стакан холодной воды и, вернувшись в отцовскую спальню, еще раз побрызгал ему на голову и на щеку, а потом накапал немного в рот, отчего он поперхнулся, откатился вбок и привалился к выдвижной части дивана, которая на своих колесиках поехала через комнату.
Пора, решил
