Алексей Писемский - В водовороте
- Что вы, с неба, что ли, свалились? - воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя.
- Зачем с неба, - на земле еще пока обретаемся! - говорил Миклаков. Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали!
- Подите вы с красотой моей! - произнесла Елена с досадой. - Садитесь лучше и рассказывайте.
- Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете... Мне сказали - в таком-то казенном доме... Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?
- Да, так, немножко, но главное - надоело! - отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.
- Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись? - продолжал тот.
- Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений.
- О, черт возьми, различных убеждений! - воскликнул Миклаков. - У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!
- Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца.
- От влияния отца спасти!.. - повторил с усмешкою Миклаков. - Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.
- У вас пуще хорош характер!.. - возразила она ему с своей стороны. Сами вы зачем разошлись с княгиней?
- Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины.
- А именно?
- А именно потому, что никогда и не сходились с ней.
Елена сомнительно покачала головой.
- Конечно, это очень благородно с вашей стороны, - сказала она: говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, - а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека?
- Я не то, чтоб был посторонний ей человек: она говорила, что любит меня, но что все-таки желает остаться верна своему долгу.
- Какому это долгу?
- Да такому, как и Татьяна пушкинская, что вот-де: другому отдана и буду ввек ему верна!
- Меня, знаете, эта Татьяна всегда в бешенство приводит! - воскликнула Елена. - Если действительно Пушкин встретил в жизни такую женщину, то я голову мою готова прозакладывать, что ее удерживали от падения ее генеральство и ее положение в свете: ах, боже мой, как бы не потерять всех этих сокровищ!
- Может быть! - согласился Миклаков. - Но мою госпожу другое останавливало... - присовокупил он с усмешкой.
- Другое? - спросила Елена.
- Да!.. Она боялась в этом случае бога, греха и наказания за него в будущей жизни.
Лицо Елены сделалось удивленное и насмешливое.
- После этого она просто-напросто дура! - проговорила она.
- Не очень умна! - согласился Миклаков.
- Но я одного тут не понимаю: каким образом вы могли влюбиться в подобную женщину и влюбиться до такой степени, что целые полтора года ездили за ней по Европе.
- Эта самая непорочность больше всего и влекла меня к ней... Очень мне последнее время надоели разные Марии Магдалины{376}!.. Но кто, однако, вам сказал, что мы с княгиней больше не встречаемся? - спросил в заключение Миклаков.
- Жуквич! Ему кто-то писал об этом из Парижа! - отвечала Елена.
- А! - произнес Миклаков. - Поэтому он еще здесь?
- Здесь! Он тут через два нумера от меня живет! - отвечала Елена не совсем спокойным голосом.
- Вот где!.. - произнес не без ударения Миклаков. - Так вы, значит, к нему под крылышко переехали?
- Не к нему, но потому, что я только эту гостиницу и знала в Москве; а переехать мне надо было поскорее, - проговорила Елена, еще более смутясь. Скажите, однако, не знаете ли вы, что он за человек?.. Собственно, я до сих пор еще не могу хорошенько понять его.
Миклаков подумал некоторое время.
- Человек, как вы видите, неглупый... плутоватый, кажется... проговорил он.
- Но я подозреваю, что он предводитель какой-нибудь большой польской партии! - подхватила Елена.
- Нет, не думаю! - возразил Миклаков.
- Непременно так! - продолжала Елена. - Потому что он тут хлопочет, делает сборы на помощь польским эмигрантам.
- Ну, немного еще, видно, собрал... - заметил с усмешкой Миклаков.
- Это из чего вы заключаете? - спросила Елена.
- Из того, что некоторые из эмигрантов в поденщики идут на самые черные работы.
Елена при этом даже изменилась в лице.
- Я знаю, по крайней мере, что несколько времени тому назад он послал им в Париж значительную сумму! - проговорила она.
- Не слыхал-с этого!.. Знаю только, что господа польские эмигранты составляют до сих пор один из главных элементов парижского пролетариата.
- Странно, - произнесла Елена, видимо, желавшая скрыть обеспокоившую ее мысль.
Миклаков между тем встал с тем, чтобы уйти.
Елена тоже встала.
- Когда же мы опять увидимся? - спросила она.
- Нескоро, я думаю, потому что я завтра уезжаю в Малороссию.
- В Малороссию?.. Это зачем?
- По двум причинам... Во-первых, я за границей климатом избаловался, мне климата хорошего желается, а здесь холодно; кроме того, на днях княгиня возвращается в Москву к своему супругу.
- Возвращается? - повторила Елена, как бы уколотая чем-то.
- Возвращается-с; и так как я вовсе не желаю, чтобы про меня говорили, что я всюду следую по пятам княгини, то и уезжаю отсюда.
- Просто, я думаю, боитесь за себя, что не утерпите и прибежите поглядеть на свое холодное божество, а потом, чего доброго, опять, пожалуй, начнете поклоняться ему! - заметила Елена.
- Нет-с, нет!.. Другой раз таким дураком больше не буду! - воскликнул Миклаков, отрицательно кивая головой и уходя.
Елена между тем, после его посещения, сделалась еще более расстроенною: у ней теперь, со слов Миклакова о продолжающейся бедности польских эмигрантов, явилось против Жуквича еще новое подозрение, о котором ей страшно даже было подумать.
X
В одно утро Елпидифор Мартыныч садился на свою пролетку, чтоб ехать по больным, как вдруг перед ним, точно из-под земли, выросла Марфуша, запыхавшаяся, расстроенная и испуганная.
- Батюшка, Елпидифор Мартыныч, с барыней нашей что-то очень нехорошо-с! - завопила она.
- Что такое?.. - спросил Елпидифор Мартыныч.
- Без чувств все изволит лежать-с! - отвечала Марфуша.
- О, о!.. Отчего же это с ней случилось? - произнес Елпидифор Мартыныч.
- Да вчера к ней-с эта проклятая горничная Елены Николаевны пришла, продолжала Марфуша. - Она больше у нашей барышни не живет-с! - И начала ей рассказывать, что Елена Николаевна из заведенья переехала в гостиницу, в нумера, к этому барину Жуквичу.
- Переехала?.. Фю!.. - поздравляю! - воскликнул, присвистнув, Елпидифор Мартыныч.
- Переехала-с... Елизавета Петровна очень этим расстроилась: стала плакать, метаться, волоски даже на себе рвала, кушать ничего не кушала, ночь тоже не изволила почивать, а поутру только было встала, чтоб умываться, как опять хлобыснулась на постелю. "Марфуша! - кричит: - доктора мне!". Я постояла около них маненько: смотрю точно харабрец у них в горлышке начинает ходить; окликнула их раза два - три, - не отвечают больше, я и побежала к вам.
Елпидифор Мартыныч выслушал Марфушу с внимательным и нахмуренным лицом и потом, посадив ее вместе с собой на пролетку, поехал к Елизавете Петровне, которую нашел лежащею боком на постели; лицо ее было уткнуто в подушку, одна из ног вывернута в сторону и совершенно обнажена.
- Закрой! - сказал Елпидифор Мартыныч, указывая прежде всего Марфуше на эту ногу.
Та закрыла.
Елпидифор Мартыныч после этого заглянул Елизавете Петровне в лицо, потряс ее потом довольно сильно за плечо, затем взял ее руку и стал щупать пульс.
- Баста!.. Кончено! - проговорил он.
- Что, батюшка, умерла, что ли, она? - спросила трепещущая Марфуша.
- Умерла!.. Поди объяви об этом в полиции! - продолжал Елпидифор Мартыныч, как-то беспокойно озираясь кругом.
Марфуша заревела во весь голос и пошла.
Оставшись один, Елпидифор Мартыныч, по-прежнему озираясь по сторонам, проворно подошел к комоду, схватил дрожащими руками лежавшие на нем ключи, отпер одним из них верхний ящик комода, из которого, он видал, Елизавета Петровна доставала деньги. Выдвинув этот ящик, он отыскал в нем туго набитый бумажник и раскрыл его: в бумажнике оказалось денег тысячи полторы. Тысячу рублей Елпидифор Мартыныч сунул себе в карман, а пятьсот рублей оставил в бумажнике, который снова положил на прежнее место, задвинул ящик и запер его. Тысячу эту Елпидифор Мартыныч решительно считал законно принадлежащею ему - за все те хлопоты, которые он употребил с своей стороны по разного рода делам Елизаветы Петровны.
Когда полиция пришла, Елпидифор Мартыныч сдал ей деньги и вещи и самое покойницу в полное распоряжение, а сам уехал, говоря, что ему тут больше нечего делать. Полиция, с своей стороны, распорядилась точно так же, как и Елпидифор Мартыныч: из денег она показала налицо только полтораста рублей, которые нужны были, по ее расчету, на похороны; остальные, равно как и другие ценные вещи, например, брошки, серьги и даже серебряные ложки, попрятала себе в карманы и тогда уже послала известить мирового судью, который пришел после того на другой только день и самым тщательным образом описал и запечатал разное старое платье и тряпье Елизаветы Петровны. Елену полиция известила о смерти матери через неделю после похорон. Все это время она аки бы разыскивала ее по Москве. Известие это несколько встревожило и взволновало Елену. Внутренний голос совести в ней говорил, что она много и много огорчала мать свою при ее жизни. "Что ж, и мой сын, вероятно, будет огорчать меня впоследствии!" - сказала Елена в утешение себе. Потом, когда ей принесли опись вещам, оставшимся после матери, она просила все эти вещи отдать горничной Марфуше, сознавая в душе, что та гораздо более ее была достойна этого наследства. Полиция и на этот раз, уделив себе еще кое-что, передала Марфуше решительно одно только тряпье. Покуда все это происходило, Елпидифор Мартыныч занят был новым делом: приездом княгини Григоровой и свиданием ее с мужем.
