Два брата - Константин Михайлович Станюкович
Николай тщательно повязывал галстух перед зеркалом, и в это время различные предположения лезли в голову по поводу ожидаемой встречи. Он ждал ее, заранее настраивая себя на враждебный тон к этому «дикому человеку», который прежде ему даже нравился. Николай догадывался, что «дикий человек» все еще любит Леночку («И охота мне было расстроить свадьбу!»), как может любить эта «дикая натура», и под влиянием страсти готов, пожалуй, выкинуть какую-нибудь грубую выходку.
При одной мысли об этом кровь приливала к сердцу возбужденного молодого человека; глаза зажигались огоньком, нервно сжимался кулак… он закипал гневом от воображаемой обиды. Что-то стихийно-безобразное казалось ему теперь в натуре Лаврентьева; он вздрагивал от негодования и напряженно прислушивался, не раздастся ли звонок.
Напрасно он старался быть спокойным и не думать о Лаврентьеве. Он наскоро выпил кофе, отхлебывая быстрыми глотками из чашки, курил папироску за папироской и заходил быстрыми шагами по кабинету. Невольно мысли сосредоточивались на одном и том же: «К чему заходил к нему Лаврентьев? Что ему надо? Не узнал ли он об его отношениях к Леночке?»
Николай снова почувствовал себя очень виноватым перед Леночкой, но какое дело Лаврентьеву? Как он смеет мешаться в его личные дела? Разумеется, он не снизойдет до объяснения по поводу своих отношений, если бы Лаврентьев осмелился потребовать их. Никто не смеет мешаться. Он никому не позволит! «А все-таки лучше было бы, если бы он не увлекался: не было бы глупого свидания с диким человеком!» — проносилось в его голове.
— Уж не трушу ли я этого Отелло? — насмешливо проговорил вслух Николай. «Трусишь!» — подсказал ему внутренний голос. Мысль, что он трусит, заставила его вспыхнуть от негодования, стыда и злости. Он презрительно улыбнулся и взглянул в зеркало, потом присел к столу и принялся читать книгу.
Но ему не читалось. Строки мелькали перед глазами, он не понимал их. Напряженно прислушивался он снова к звонку, поджидая Лаврентьева в тревожном, возбужденном состоянии. Он чувствовал, что встреча с «диким человеком» будет серьезная.
Ему казалось, что время идет необыкновенно долго, и он досадовал, что Лаврентьев не приходит.
«Скорей бы он приходил!»
Николай решил ждать его до часу, а то, пожалуй, этот «медведь» подумает, что Николай нарочно избегает свидания.
«А может быть, он и не придет! Просто заходил повидаться, не застал — и уедет в свою берлогу. Верно, приехал по какому-нибудь делу на короткое время, а я уж черт знает что предполагаю — какие-то враждебные намерения! За что ему питать ко мне злые чувства? Не дурак же он в самом деле! Леночка ему отказала, ну, конечно, неприятно, да разве я виноват, что она не любит его? Пожалуй, он уж видел Васю, узнал о свадьбе и не придет… К чему ему приходить?»
Так пробовал было Николай объяснить себе цель посещения Григория Николаевича, но сам тотчас же сознавал нелепость этих объяснений.
— Ну и черт с ним! — проговорил он, злясь, что Лаврентьев его так тревожит.
Он принялся было за работу, как вдруг в прихожей раздался резкий звонок.
— Это он! — прошептал наш молодой человек, слыша в этом резком звонке что-то особенное.
Сердце у него екнуло. Страх внезапно охватил все его существо, по спине пробежали холодные мурашки, и он вздрогнул. Но это было на одно мгновение. Через секунду он уже оправился. Боязнь показаться перед Лаврентьевым (и вообще перед кем бы то ни было) трусом пересилила малодушный страх. Он вдруг как-то весь подобрался и казался не только совершенно спокойным, но как будто даже веселым и беспечным. Чуть-чуть насмешливая улыбка скользила по его слегка вздрагивающим губам; надетое пенсне придавало его лицу вызывающее, пикантное выражение. Глядя теперь на Николая, свежего, румяного, красивого и улыбающегося, нельзя было и подумать, что несколько секунд тому назад он перетрусил.
Он повернул голову к дверям, но тотчас же снова отвернулся. Он ясно слышал, как тихо скрипнули двери, и кто-то вошел.
«Без позволения входит!» — подумал Николай.
Он все-таки не оборачивался и ждал. Кто-то откашлялся. Тогда только Вязников повернулся и увидал приземистую неуклюжую фигуру Лаврентьева в черном сюртуке, высоких сапогах, с огромной бараньей шапкой в руках.
Николай поднялся с кресла, сделал несколько шагов и остановился при виде серьезной и мрачной физиономии Григория Николаевича. Они обменялись поклонами, но никто из них не протянул друг другу руки. Оба внезапно почувствовали смущение и серьезно взглянули один на другого.
— Я пришел к вам по делу! — сухо и резко оборвал Григорий Николаевич, стараясь не глядеть на Николая и приближаясь на несколько шагов. — Дело это очень для меня важное! — глухим, тяжелым голосом прибавил он.
— Я к вашим услугам, Григорий Николаевич! — ответил Николай. — Надеюсь, серьезное дело не помешает нам присесть? — продолжал он веселым тоном, с иронической ноткой в голосе.
Лаврентьев поднял на него свои глубоко засевшие, блестящие глаза и тотчас же опустил их. В этом взгляде было совсем не дружелюбное выражение. Тон Николая, его самоуверенный, задорный, смеющийся вид — все теперь казалось ненавистным Лаврентьеву.
— Шутить изволите? А я ведь не для шуток пришел! — промолвил Григорий Николаевич, стараясь сдержать себя.
— И я вовсе не расположен шутить! — резко ответил, вспыхивая весь, Николай.
— Не всегда шутить-то в пору, Николай Иванович!.. Мне вот насчет одного обстоятельства очень желательно попытать вашего мнения, за тем я и пришел. Человек вы умный, статьи пишете и все такое. Чай, не откажете нам, сиволапым, ась?
— Охотно! — насмешливо процедил сквозь зубы Николай.
— Ладно, значит! Теперича мы друг дружку поймем! — значительно прибавил Лаврентьев. — Дело, видите ли, такое. Прослышали мы — тоже и в нашу глухую сторону вести доходят — будто некоторый молодой человек, парень, сперва, казалось, очень хороший, стал девушку одну уму-разуму учить… развивать, что ли… Книжки разные и все такое. Говорить-то он мастер! Ладно! Девушка — надо сказать, честная, доверчивая, хорошая девушка, — продолжал Лаврентьев, и голос его дрогнул скорбной ноткой, — поверила речам умным — речи-то сладкие! — и полюбила парня… А он, в те поры, лясы-то свои брось — не требуется, мол! — и стань облещивать честного человека… Поиграл, поиграл, натешился, да и бросил… Надоело… По-нашему, по-деревенскому, это выходит как будто пакость одна,
