Жук золотой - Александр Иванович Куприянов
Может потому, что умер отец.
Повесился в тайге старый зэк.
Тонул невиновный Цапка, выброшенный мной в реку.
Кричал шепотом в ночи, обнимая мою маму, отчим Иосиф.
Тонко взвизгивал уголовник, шедший с ножом на Бурыху.
Гремели якорные цепи японских кораблей.
Картавил снежок под ногами Лариски Тепленькой.
Печально кричала птица, кругами спускаясь к убитому лебедю.
Скрипели лыжи подо мной, когда я выходил на тропу за гектаром.
Я услышал Крик.
И я понял, что писать без Крика нельзя. Даже если он звучит шепотом.
Кричать от боли должно что-то в тебе внутри. Писатель не врач. Он сам – боль.
Я увидел его издалека. Зайчишка попал правой лапой в настороженную мной утром петлю. При виде меня он забился, закружил возле дерева. Петля не отпускала. И тогда он закричал. Он кричал, как маленький ребенок. «Ой-ё-ёй-я-о-ё-ёй!» Позже я прочитал в справочнике, что попавшие в опасность зайцы кричат, как дети. Так они отпугивают лис. Происходило что-то невероятное. Темнеющий лес – уже вечерело, мороз под тридцать градусов – от дыхания у меня заиндевели брови и ресницы, огромная тишина в распадке и… Крик ребенка!
Что-то огромное и страшное навалилось на меня. Какое-то клубящееся пространство от Шпиля до порта Маго. А может, еще и дальше – до поклонного Креста на Петровской косе. Оно поднималось столбом, как торнадо, черное и снежное одновременно. И обрушивалось на меня.
Черный снег.
Черный мороз.
Черные звезды на высоком небе.
Справившись с зайцем и затолкав его под шубейку, я притулился спиной к стволу толстой ели. Здесь было не так морозно и снежно. Нижние ветки старого дерева образовывали широкий шатер. Лыжи снять не удалось. Руки быстро закоченели. Тонкая стальная проволока впилась в валенки. Точно так же она впилась в лапку зверька – и распутать ее сразу не получилось. Зайчишка бился подо мной, изгибался, пробовал укусить. Но уже не верещал. Я прижал его ногой и вместе с оторванной от дерева петлей затолкал за пазуху. Он сразу затих и как-то там пристроился. Только мордочка и уши торчали из ворота моей шубейки. Нам стало тепло под елкой. Мне и моему зайцу.
Я блаженно улыбался. Я замерзал. Силы покидали меня. Может, от усталости: боролся со зверьком долго, барахтались в глубоком снегу. А может, от того, что никогда в жизни я не слышал такого крика. Страшного. Крика перед смертью. Но я чувствовал тепло зверька. Он копошился у меня на груди. И теперь я знал, что его надо спасти.
Уже наступала ночь.
Я увидел, как мама накрывает стол: пироги пышут жаром. И бабка Матрена размешивает чай в своей кружке. С красивым китайским драконом на боку и с отбитой ручкой. Никому не разрешалось пить чай из ее кружки. Сейчас Матрена Филипповна по-доброму протягивала кружку мне. Чай обжигал губы.
Я увидел кают-компанию корабля. Молодая и красивая Катя Ельчанинова садилась к роялю и пела для меня. «А осень деревья качала, и жизнь проходила напрасно». Уже тогда я знал свою песню. Ну… Или догадывался о ней.
Я стоял в морском мундире, облокотясь на крышку белого рояля.
Я также видел маленького мальчика со светлыми волосами и голубыми глазами. Вместо «баба Яга» он говорил «дядя Бега».
Он говорил, что чеснок пахнет каким-то «невкусным голосом». Его мама лежала на траве, а он ей показывал на муравья: «Посмотри, мама, как смеется муравей! Наверное, я сказал ему что-то очень смешное». Мама оборачивалась. Муравей корчился, раздавленный пополам, и дрыгал лапками. И снова плыли возы с блестящим изумрудным сеном. И радужные мыльные пузыри заполняли лес, вытесняя черное пространство.
Я замерзал.
Вдруг кто-то наклонился надо мной: «Вставай, Куприк! Замерзнешь». Родные Мангаята. Старшего, Шамиля, мама послала искать меня. Он взял с собой Хусаинку, потому что Пыжик один знал, где мы поставили петли. Шамилька Мангаев нес меня из тайги на руках. Лыжные крепления из проволоки он просто оторвал от брезентовых ремешков. Лыжи нес Хусаинка. Заяц так и сидел, пригревшись под шубой.
Вскоре Шамильки не стало. Он повесился в лесу, на той же одинокой лиственнице у Шпиля. Где нашли не дошедшего до своей Тамбовщины зэка. Я так и не узнал причину их ухода из жизни. Страшная тайна моего детства. Шамилька был красивым и рослым. И он всегда защищал нас, пацанят.
Таинственность его ухода поселила в душе тревогу. Как будто я, тогда еще маленький, смог бы уговорить Шамиля не идти в лес, не искать старую лиственницу с узловатыми, похожими на руки человека, ветками.
Безутешные потери в прошлом заставляют искать лучшее в людях, которых вспоминаешь.
А как обидно бывает от неслучившегося.
Не закричишь: «Остановись, мгновенье!»
Меня с детства мучила невозвратность действия. Несбывшиеся приключения, не увиденные события, несостоявшиеся встречи. С хорошими людьми. Как же так? Прошли мимо, в метре друг от друга.
В «Собеседнике», времен начала перестройки, я работал с Дмитрием Быковым, молодым, но талантливым раздолбаем. Он шлепал по клавиатуре пишущей машинки двумя руками, потом падал лицом на клавиши и засыпал. От своего перманентного бражничества. Потом просыпался и снова печатал. Писал очень много, впрочем, как и сейчас. Из-за нарушений дисциплины с Быковым пришлось расстаться. Конечно, у него осталась на нас с Володей Снегиревым, тогдашним главным редактором «Собеса» – так его называли, обида. Много лет спустя, когда он уже стал известным и популярным, Быков опубликовал в юбилейном «Собеседнике» воспоминания о том, какими цековскими ретроградами были мы со Снегиревым. Печатали портреты генеральных секретарей на обложке первого перестроечного издания. И какими передовыми были они, члены молодежной редколлегии «Собеседника».
Он нас такими запомнил.
Вообще-то молодежную редколлегию «Собеседника» придумали мы со Снегиревым. Договорились с милицией. Вывели редакцию на Новослободскую. Прямо посередине улицы поставили столы! Такой выход в народ. В духе надвигающейся демократии. Потом выездная редакция заседала на Московском аэровокзале. Мы встречались с улетающими пассажирами и бегали по залу с микрофонами. Я и Володя Яковлев. Володю Яковлева я таскал с собой на ночные сборы байкеров в Лужниках и к качкам подмосковного городка Люберцы. Моя публикация «Люберцы при свете фонарей» породила демонстрации протеста у редакции. Яковлев публиковал свою версию неформального движения уже в «Огоньке». И Никиту Голованова, сидящего за печкой
