Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
Я задохнулась от благодарности, потому что никак не ожидала от него столь деликатного жеста. У меня же с двенадцати лет не было ничего своего, даже нового платья!
Поэтому, когда, подписав при свидетелях многочисленные бумаги, мы вернулись в ландо, и Гаддо, не опустив крышу, хотя дождь перестал, приказал кучеру вести лошадей шагом, у меня не возникло ни сомнений, ни подозрений. А когда он спросил, глядя мне прямо в глаза: «Разве я не заслуживаю поцелуя?» – мне не хватило смелости сопротивляться. Смутившись, но желая отплатить добром за добро, я откинулась на подушки и, сложив губы бантиком, стала ждать, что он коснётся их своими. Но этого ему оказалось мало: прижавшись ко мне, он протолкнул язык внутрь моего рта, разжав губы, а его руки между тем начали расстёгивать пуговицы моего платья. Поняв, что он делает, я остолбенела, не зная, как реагировать. Кричать, звать на помощь? Но кого? Дать ему пощёчину? Ландо медленно двигалось по направлению к дому. Я схватила Гаддо за руки, пытаясь остановить, но только напрасно потратила силы. Даже голос оставил меня. Он расстегнул последнюю пуговку, распахнул сорочку, развязал шнурки, и моя обнажённая грудь выпрыгнула из удерживавшего её лифа. Гаддо пробежался губами по моей шее, спустился в ложбинку, пощекотав меня усами, на мгновение запнулся, выбирая, куда отправиться дальше, и наконец поймал губами сосок правой груди. Он мягко сжал его, облизнул языком и всосал до самого неба, заставив моё тело задрожать, словно в лихорадке. Я почувствовала, что умираю от стыда, по щекам потекли слезы, а внизу живота возникло желание помочиться. Кончики обеих грудей (да-да, и второй тоже) затвердели, как будто я замёрзла. Вот, значит, какова цена? И это будет происходить между нами каждый день, точнее, каждую ночь, в одной из комнат той ужасной виллы?
Я всхлипнула – просто не могла больше сдерживаться. Гаддо сразу же отпрянул, мгновенно привёл в порядок моё нижнее белье и рубашку, спокойно застегнул все пуговицы на платье, как если бы это было для него самым привычным делом, хотя петли были несколько туговаты. Я молчала. Наконец он похлопал меня по мокрой от слез щеке, шепнул: «Умница! Так и надо. Ты заслуживаешь подарка», – и вытащил из кармана что-то блестящее. Это был изумрудный браслет моей мамы, который мы уже считали навсегда потерянным. Гаддо аккуратно застегнул его на моем запястье. «Я выкупил у ростовщиков все Ваши фамильные драгоценности», – сказал он, легко переходя с «ты» на «Вы» и обратно: «И буду возвращать их тебе по одной каждый раз, когда ты будешь вести себя так же хорошо, как сегодня, малышка Ада».
– Малышка Ада? – удивлённо протянула Джиневра: в её памяти прабабушка осталась дряхлой старухой, и она никак не могла представить ту своей ровесницей, тем более в столь скабрёзной ситуации.
– Дедуля-то, как я погляжу, был очень даже не промах! – заметила Ада. – Запал на малолетку! А та возьми да и опиши всё это в дневнике, который вполне могли прочесть! Знала бы Лауретта!
– Что я тебе говорила, тётечка? Лучше бы им этого не видеть! Но это ещё не тот момент, который меня впечатлил, этого куска я не читала. Пойдём дальше или предпочитаешь отложить до завтра? Ты не устала? Может, сперва поспим, а потом продолжим?
– Нет уж, пойдём дальше!
– Да-да, идите дальше, бесстыдницы, я всё равно не смогу этому помешать. Я полностью в вашей власти, как тогда, в объятиях этого развратника, которому отец продал меня, словно рабыню. Если в вас осталось хоть толика уважения ко мне, вы сей же час закроете этот дневник и сожжёте его в камине. Хочешь знать, зачем я описывала столь унизительные детали, Адита? Чтобы перечитать на следующий день и убедиться, что это был не сон и не грязные фантазии, вроде тех «непотребных мыслей», о которых меня расспрашивал дон Карло в исповедальне лет с тринадцати. Подумать только, до того момента они мне и в голову не приходили!
Донора, 15 ноября 1908 года
Прошло ещё несколько дней, и я, как всегда по субботам, поехала с тётей Эльвирой в церковь на еженедельную исповедь. Но когда подошла очередь, у меня не хватило мужества рассказать священнику, что произошло под крышей ландо. О сомнамбуле я тоже не упомянула, и всё воскресенье чувствовала тяжесть на душе от этого молчания, понимая, что совершила смертный грех.
При своих родных я не смела даже поднять на Гаддо глаза, но сам он вёл себя непринуждённо, как будто между нами ничего не произошло. Он теперь каждый день приходит к нам обедать, а после кофе предлагает мне прогуляться и не терпит возражений: «Если у Вас болит голова, небольшая прогулка пойдёт Вам только на пользу».
