Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения севастопольского периода. Утро помещика

— Что я насчетъ ребятъ хотѣлъ просить, Ваше Сіятельство, — сказалъ старикъ, какъ будто или дѣйствительно не замѣчалъ грознаго вида барина.

— Что?

— Да вотъ лошадками, слава-те Господи, мы исправны, и батракъ есть, такъ барщина за нами не постоитъ.

— Такъ что-жъ?

— Коли бы милость ваша была, ребятъ отпустить, такъ Илюшка въ извозъ бы на 3 тройкахъ пошелъ. Може, что бы и заработалъ.

— Куда въ извозъ?

— Да какъ придется, — вмѣшался возвратившійся Илюшка, — Кадминскіе [?] ребята на 8 тройкахъ въ Роменъ ѣздили, такъ, говорятъ, прокормились и десятки по 3 на тройку домой привезли, а то и въ Одестъ, говорятъ, кормы дешевые.

— Развѣ выгоднѣе ѣздить въ извозъ, чѣмъ дома хлѣбопашествомъ заниматься?

— Когда не выгоднѣе, дома-то лошадей кормить нечѣмъ.

— Ну, а сколько ты въ лѣто выработаешь?

— Да лѣтошній годъ, начто кормы дорогіе были, мы въ Кіевъ съ товаромъ ѣздили, да въ Курскомъ опять до Москвы крупу наложили и такъ и сами прокормились и лошади сыты были, да и 15 рублевъ денегъ привезъ.

— Что-жъ, я очень радъ, что вы занимаетесь честнымъ промысломъ, коли хотите опять ѣхать, съ Богомъ, но мнѣ кажется, что выгодъ вамъ мало этимъ заниматься, да и работа эта такая, что шатается малый вѣздѣ, всякой народъ видитъ — избаловаться можетъ, — прибавилъ Николинька, обращаясь къ старику.

— Чѣмъ же нашему брату, мужику, заниматься, какъ не извозомъ, съѣздишь хорошо, и самъ сытъ, и лошади сыты, а что насчетъ баловства, такъ они у меня ужъ, слава-те Господи, не первой годъ ѣздятъ, да и самъ я ѣзжалъ, дурнаго ни отъ кого не видалъ, окромя добраго.

— Нѣтъ, братъ, какъ ты не говори, а самое пустое это дѣло, только шляться. Мало ли, чѣмъ другимъ вы бы могли заняться.

— Какъ можно, Ваше Сіятельство, — подхватилъ Илюшка съ жаромъ, — ужъ мы съ эвтимъ родились, всѣ эти порядки намъ извѣстны, способное для насъ дѣло, самое любезное дѣло, Ваше Сіятельство, какъ нашему брату съ рядой ѣздить.

— Ну отчего бы вамъ не заняться рощами или лугами.

— Силы нашей нѣтъ, — отвѣчалъ старикъ.

— Вѣдь у тебя есть деньги, — неосторожно сказалъ Николинька, — такъ, чѣмъ имъ въ сундукѣ лежать, ты ихъ въ оборотъ пусти…

— Какія наши деньги, Ваше Сіятельство, вотъ избенку поставилъ, да ребятъ справилъ, и деньги мои всѣ… наши деньги мужицкія. Гдѣ одолѣть рощу купить? Послѣдній достатокъ потеряешь, да и деньги наши какія? — продолжалъ твердить старикъ.

— Придите въ контору получить билетъ, — рѣзко сказалъ Николинька, повернулся и пошелъ домой. — Онъ боится открыть мнѣ, что [у] него есть деньги, — подумалъ онъ. Какъ передать мысли Николиньки, когда онъ шелъ по большой аллеѣ, которая черезъ садъ вела къ дому. Онѣ такъ были тяжелы для него, что онъ и самъ не съумѣлъ-бы выразить ихъ. —

Сколько препятствій встрѣчала единственная цѣль его жизни, которой онъ исключительно предался со всѣмъ жаромъ юношескаго увлеченія!

Достигнетъ ли онъ когда нибудь того, чтобы труды его могли быть полезны и справедливы. Одна цѣль его трудовъ есть счастіе его подданныхъ: но и это такъ трудно, такъ трудно, что кажется легче самому найдти счастіе, чѣмъ дать его другимъ. Недовѣріе, ложная рутина, порокъ, безпомощность, вотъ преграды, которыя едва ли удастся преодолѣть ему. На все нужно время, а юность, у которой его больше всего впереди, не любитъ разсчитывать его, потому что не испытала еще его дѣйствій. Искоренить ложную рутину, нужно дождаться новаго поколѣнія и образовать его, уничтожить порокъ, основанный на бѣдности нельзя — нужно вырвать его. — Дать занятія каждому по способности. Сколько труда, сколько случаевъ измѣнить справедливости. Чтобы всѣлить довѣріе, нужно едва столько лѣтъ, сколько вселялось недовѣріе. На чемъ нибудь да основанъ страхъ Болхи открыть свое имущество. Это почти одно горькое вліяніе рабства и то произошло не отъ самаго положенія рабства, а отъ небрежности, непостоянства и несправедливости управленія.

Возвратившись домой, Николинька взошелъ въ одну изъ комнатъ своего большаго дома. Въ небольшой комнатѣ этой стоялъ старый, англійскій рояль, большой письменный столъ и кожанный истертый диванъ, обитый мѣдными гвоздиками, на которомъ спалъ мой герой, и нѣсколько такихъ же креселъ, вокругъ комнаты было нѣсколько полокъ съ книгами и бумагами, и нотами. — Въ комнатѣ было чисто, но безпорядочно, и этотъ жилой безпорядокъ составлялъ рѣзкую противуположность съ чопорнымъ барскимъ убранствомъ другихъ комнатъ большаго бабуринскаго дома.

Николинька бросилъ шляпу на рояль и сѣлъ за него. Рука его разсѣянно и небрежно пробѣжала по клавишамъ, вышелъ какой-то мотивъ, похожій на тройное «Господи помилуй», которое пѣли въ Церкви.

Николинька подвинулся ближе и въ полныхъ и чистыхъ акордахъ повторялъ мотивъ, потомъ началъ модулировать, гармонія безпрестанно измѣнялась, изрѣдко только возвращалась къ первоначальной и повторенію прежняго мотива. Иногда модуляціи были слишкомъ смѣлы и не совсѣмъ правильны, но иногда чрезвычайно удачны. Николинька забылся. Его слабые, иногда тощіе, аккорды дополнялись его воображеніемъ. Ему казалось, что онъ слышитъ и хоръ, и оркестръ, и тысячи мелодій, сообразныхъ съ его гармоніей, вертѣлись въ его головѣ. Всякую минуту, переходя къ смѣлому измѣненію, онъ съ замираніемъ сердца ожидалъ, что выдетъ, и когда переходъ былъ удаченъ, какъ отрадно становилось ему на душѣ. Въ то же самое время мысли его находились въ положеніи усиленной дѣятельности и вмѣстѣ запутанности и туманности, въ которомъ онѣ обыкновенно находятся въ то время, когда человѣкъ бываетъ занятъ полуумственнымъ, полупрактическимъ трудомъ, напримѣръ, когда мы читаемъ, не вникая въ смыслъ читаннаго, когда читаешь ноты, когда рисуешь, когда находишься на охотѣ и т. д. Различные странные образы — грустные и отрадные — измѣнялись одни другими. То представлялись ему отецъ и сынъ въ видѣ Негровъ, запряженныхъ въ тележку, на которой сидитъ плантаторъ необыкновенной толщины, такъ что никакія силы не могли[98] свезти его; но плантаторъ, который никто иной, какъ Яковъ, безжалостно погоняетъ; то старикъ Болха, который проповѣдуетъ по всѣмъ селамъ и деревнямъ, что отъ помѣщиковъ деньги прятать нужно, а Николинька играетъ и невольно шепчетъ: «отъ помѣщиковъ деньги прятать нужно». То онъ думаетъ: какова должна быть любовь Чуриса къ своему единственному пузатому сынишкѣ, когда онъ въ немъ кромѣ сына видитъ помощника и спасителя. Вотъ это любовь, шепчетъ Николинька. Потомъ вспоминаетъ онъ о старухѣ Мудренаго, вспоминаетъ о выраженіи терпѣнія, всепрощенія и доброты, которыя онъ замѣтилъ на лицѣ ея, несмотря на уродливыя черты и желтый торчащій зубъ. — Должно быть въ 70 лѣтъ ея жизни я первый замѣтилъ это, думаетъ онъ и шепчетъ странно, потомъ вспоминаетъ онъ, какъ боялся Илюшка, чтобы онъ не пустилъ его въ извозъ: и ему представляется сѣрое, туманное утро, подсклизлая шосейная дорога и длинный обозъ огромныхъ нагруженныхъ и покрытыхъ рогожами троичныхъ телѣгъ на здоровыхъ толстоногихъ коняхъ, которые, выгибая спины и натягивая постромки, дружно тянутъ въ гору и потряхивая бубенчиками по склизкой дорогѣ. Навстрѣчу обоза бѣжитъ почта. Ямщикъ съ бляхой издалека поднимаетъ кнутъ, во все горло кричитъ: стой; на переднемъ возу изъ подъ рогожи, покрывающей грядки телѣги, лѣниво высовывается красивая голова Илюшки, который на зорькѣ славно пригрѣлся и заснулъ подъ рогожей. Онъ сквозь сонъ посмотрѣлъ на 3 тройки съ чемоданомъ, которыя съ звономъ и крикомъ пронеслись мимо его, слегка, ласкательно хлестнулъ правую пристяжную, и опять спряталъ голову. Николинька мыслью слѣдитъ за всей жизнью Илюшки въ извозѣ, онъ видитъ, какъ къ вечеру скрипятъ передъ усталыми тройками широкія тесовыя ворота, Илюшка весело и добродушно калякаетъ съ хозяиномъ и выпрягаетъ коней, какъ онъ идетъ въ жаркую избу, набитую народомъ, крестится, садится за столъ и балагуритъ съ хозяйкой[?], и ведется рѣчь съ товарищами, какъ скидаетъ армякъ, разувается босый и здоровый, беззаботный и веселый ложится на пахучее сѣно около лошадей и храпитъ до пѣтуховъ сномъ дѣтей или праведника. Онъ слѣдитъ за нимъ и въ кабакѣ, гдѣ онъ идетъ сорвать косуху и затянуть длинную пѣсню своимъ груднымъ теноромъ, и въ Одестъ, въ которомъ онъ видитъ только мѣсто, въ которомъ кормъ дорогъ, и бываетъ хозяину сдача, и въ Роменъ, и въ Кіевъ, и по всему широкому Р[усскому] Цар[ству], и опять онъ видитъ его на передкѣ телеги на большой дорогѣ и въ ясный вечеръ, и въ знойное утро здоровымъ, сильнымъ, беззаботнымъ. Славно, шепчетъ Николинька, все играетъ, и мысль, зачѣмъ я не Илюшка, тоже представляется ему.

Сѣдой княжескій слуга давно на ципочкахъ принесъ кофе на серебрянномъ подносѣ и, зная по опыту, что одно средство разсердить Князя было помѣшать ему въ то время, когда онъ играетъ, также осторожно и тихо вышелъ въ высокую дверь. Однако, должно быть весьма важный случай заставилъ его опять воротиться и молча дожидаться у двери, чтобы Князь оглянулся на него. Но звуки, которые вызывала пылкая фантазія, и странныя мысли, которыя, какъ-бы слѣдуя за ними, возникали въ юной головѣ моего героя, такъ увлекали все его вниманіе, что онъ не замѣчалъ ни почтительнаго положенія стараго Фоки, ни даже приближающегося по большой березовой аллеѣ звука почтоваго колокольчика, подвѣшеннаго къ дышлу дорожной коляски. Въ дорожной коляскѣ, на козлахъ, сидѣли ямщикъ и щеголь, городской <слуга> съ замшевой сумкой черезъ плечо, въ триповомъ пальто и бархатной фуражкѣ, а въ серединѣ молодой человѣкъ, съ замѣтнымъ любопытствомъ и нетерпѣніемъ, выглядывавшій въ садъ и на домъ. Не успѣли еще кони фыркнуть у подъѣзда, и лакей соскочить съ козелъ, какъ молодой человѣкъ, выказывая всѣ признаки сильнаго волненія и удовольствія, бѣжалъ уже по лѣстницѣ и спрашивалъ у встрѣтившагося Фоки: «Дома-ли Князь?»