Неровный край ночи - Оливия Хоукер
Элизабет снова качает головой, на этот раз с большей твердостью.
– Нет места безопаснее, чем Унтербойинген.
– Значит, безопасных мест больше не осталось. Элизабет, ты же знаешь, что это так.
Он умолкает, пытаясь собраться с мыслями и с силами. Он говорит осторожно:
– Тебя не должно быть здесь, когда…
– Не говори этого. Даже не думай об этом. Если мы куда-то и поедем, то только с тобой.
– Они найдут меня, – СС. Дуло ружья, приставленное к груди. – Они уже знают мое имя. Тот эпизод с аистом был не чем иным, как угрозой. Попыткой заставить замолчать ансамбль и предупредить меня…
Он вздыхает и с силой прижимает пальцы к глазам под стеклами очков. Мысли его путаются, их сложно привести в порядок.
– Мебельщик, должно быть, рассказал им обо мне – тем, с кем он на связи, своим друзьям в Партии. Он ненавидит меня…
– Если он и ненавидит тебя, – говорит Элизабет решительно, – так это только из-за меня. Я сказала ему, что не предам наш брак. Поэтому он стремится уничтожить нас обоих. Как видишь, вина на мне. Если ты остаешься, то и я остаюсь.
Он берет ее за руки, потеряв дар речи от восхищения ей. Какая сила, какая смелость! Если бы только он был хотя бы вполовину так смел. Он целует ее ладони.
– Это не твоя вина, никогда не вини себя. Но подумай о детях, Элизабет. Наш долг – оберегать их.
Она не пытается спорить; она знает, что он прав.
– Сколько еще времени у нас осталось? Чтобы побыть вместе?
– Я не знаю, но чем скорее ты уедешь, тем лучше. Мы и так ждали уже слишком долго, а ожидание опасно.
Она отводит взгляд, отказываясь верить его словам. Слезы обжигают ее щеки. Но она не спорит.
– Ты сможешь собрать детей в дорогу к завтрашнему утру?
– Думаю, смогу, раз это нужно.
– Хорошо. Я напишу письмо сестре. Ты должна будешь передать его ей, когда вы встретитесь.
Глаза Элизабет вспыхивают.
– Она даже не знает, что мы приедем? Антон…
– Анита примет вас, и с радостью… но она будет рада получить и пару слов от меня. Я хочу попрощаться с ней, прежде чем меня заберут. Она всегда была добра ко мне.
* * *
На железнодорожной станции он весело сообщает детям, что они едут навестить тетю Аниту – хотя они никогда раньше с ней не встречались. Они не знают ее.
– Мы скоро опять все будем вместе, – говорит он.
Но он чувствует тяжелый взгляд Ала. Мальчик понимает, когда его обманывают.
Антон пожимает Альберту руку, как взрослому.
– Я горжусь тобой, сынок. Горжусь тем, каким мужчиной ты становишься, каким ты будешь однажды.
Он достает часы из кармана. Альберт берет их, пораженный, и вертит в руках, чтобы отполированная поверхность блестела.
– Мне их дал отец, – говорит Антон. – Теперь они твои.
Ал кивает. Он сжимает часы в кулаке.
– Я постараюсь. Я постараюсь, чтобы ты гордился мной.
Мальчик еле держится, чтобы не расплакаться.
Антон берет его за плечо и наклоняется к самому его уху, чтобы никто, кроме Ала, не слышал.
– Мужчины тоже плачут, сынок. Постоянно. Никогда не стыдись своих чувств. Твои чувства – твой компас. Они ведут тебя к тому, что правильно.
Слезы наконец прорываются и текут потоком по веснушчатым щекам.
– Я не скажу им, что на самом деле происходит, – говорит он, – ни Полу, ни Марии.
– Пока они не будут достаточно взрослыми, чтобы понять.
Он долго обнимает Пола – тот тоже плачет, в его возрасте мальчик еще не научился больше прислушиваться к чувству стыда, чем к печали. Он сгребает Марию в объятия и покрывает поцелуями. Ей грустно с ним расставаться, – так она и говорит, – но глаза у нее сухие. Она похлопывает его по щеке.
– Ты же приедешь к нам в дом нашей тети, да, Vati?
– Конечно, – отвечает он, пока его сердце разбивается вдребезги. – Как только смогу.
Элизабет приникает к Антону. Ее губы сладкие и дрожащие, но в поцелуе чувствуется горечь и соль. Больше нет времени обнимать ее. Уже слышен гудок поезда; пора расстаться.
Он думал, что ему уже не доведется испытать боли сильнее, чем боль от той, первой потери – когда детей Сент-Йозефсхайма сажали в серый автобус и увозили от него навсегда. Но когда поезд отъезжает, катя в сторону Штутгарта, ужасающая пустота образовывается в сердце Антона в том месте, которое должна была бы занимать семья. Огромная пропасть, зияющая, расширяющаяся с каждым мигом, страшит его сильнее, чем любой эсэсовец со штыком, любой рев самолетного двигателя над Ригой. Он стоит на перроне, маленький и одинокий, и продолжает бессмысленно махать в след поезду, пока тот не превращается в точку вдали.
37
Когда он навещает отца Эмиля позже тем вечером, то не сразу обнаруживает священника: он стоит, наполовину скрытый плющом, повернувшись спиной к церковному двору. Он чем-то занят, но Антону не видно, чем именно – он что-то делает возле стальной двери, врезанной в древнюю стену, за которой вход в туннель, ведущий от одной деревни к другой, сырая полая артерию под кожей Германии.
– Отец?
Эмиль оборачивается. Его лицо – такого лица Антон у него еще не видел, суровое, челюсти крепко стиснуты, сведены решимостью; похоже, он понимает, что его действия равно опасны и бесплодны. За растянувшейся от напряжения нижней губой – ряд ощеренных зубов, маленьких и заостренных тенями между ними, готовых укусить.
За секунду до того, как увидеть шпатель в руке Эмиля, Антон улавливает запах цемента – влажный и прохладный, с нотками минеральной пыли.
– Ради всего святого, отец…
– Тут не о чем говорить, Антон. С меня довольно.
Он поворачивает спиной к своей работе. Поднимает из стоящего у ног ведерка еще одну большую порцию цемента и размазывает ее шпателем вдоль дверной линии, запихивая раствор поглубже в щель. Он тщательно разглаживает цемент, изящными, умелыми движениями, как будто всю жизнь укладывал кирпичи на раствор, а не наставлял людей на путь истинный.
– Там еще есть кто-нибудь – в туннеле?
Равнодушный тон Антона не делает ему чести. Если солдаты еще там, слепо ползут сквозь землю, ютясь в крошечном пятачке света от керосиновой лампы… все-таки они тоже люди. Люди, которые после нескольких часов кошмара доберутся до места назначения, лишь чтобы найти его заблокированным. Люди – если только они не питают преданности к НСДАП. Можно ли назвать человеком существо, которое любит нашего дорогого лидера сильнее, чем то, что хорошо?
Эмиль говорит:
– Если так, они
