Леонид Андреев - Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи
Прелестнов (вытаращив глаза). Ей-Богу, они! Егор!..
Незабытов. Вы-с? Тогда позвольте познакомиться…
Таежников (слегка дрожит). Я… знаю… (Григорию Аполлоновичу.) И вас знаю.
Григорий Аполлонович (порываясь вперед). Голубчик, мы с Иваном Алексеевичем…
Незабытов. Погодите, Григорий Аполлонович. Мы извиняемся, что так поздно ворвались и, быть может, помешали…
Монастырский (не удержавшись). Да что вы! Помешали!
Прелестнов (испуганно). Егор, я удираю.
Григорий Аполлонович. Ну что вы так медленно, Иван Алексеевич, ей-Богу! Мы с Иваном Алексеевичем…
Незабытов. Но нам хотелось бы наедине, если возможно, поговорить с господином Таежниковым… и вот… (Оглядывается, ища, куда пойти.)
Таежников смотрит вбок, хмурясь и бледнея, говорит крайне тихим голосом.
Таежников. Извините, у меня нет особой комнаты. (Решительно.) Я снимаю угол у господина Горожанкина.
Григорий Аполлонович. Да, конечно, пустяки. Мы и тут можем — правда, Иван Алексеевич, мы и тут можем?
Все уходят во внутреннюю комнату; один Яков Иванович, не совсем поняв, в чем дело, продолжает скромно сидеть на своем месте.
Елизавета Семеновна. Пожалуйста, господа, прошу вас… Да идите же, Яков Иваныч, ах какой вы мучительный! (С отчаянием.) Таня, а карты?!
Таня. Ничего, мамочка… (Увлекает ее, что-то шепча.)
В дверях еще на мгновение заминка с Яковом Ивановичем — и затем в комнате остаются трое: Незабытов, Григорий Аполлонович и Таежников. Минута некоторой неловкости.
Григорий Аполлонович (смущенно улыбаясь). Вот мы их и разогнали, и как это неловко вышло. Старичок этот!..
Незабытов. Скажите… Михаил Федорович, мы хотели бы удостовериться: это вы автор сочинения «Повесть в письмах», представленного в редакцию нашего журнала?
Таежников (глядя в сторону). Да-с, я. Это мое сочинение. Я… (Умолкает.)
Незабытов. Видите ли, ваше сочинение принято к напечатанию и… да, оно нам очень понравилось. И… (Молчание Таежникова смущает его.) Но вы молчите? Позвольте, куда вы?..
Таежников (быстро повернувшись, чтобы куда-то бежать, останавливается). Я… (Смотрит прямо горящими глазами.) Этого не может быть! Я… Нет, лучше я пойду… Я…
Григорий Аполлонович. Михаил Федорович! Голубчик! Да вы…
Бросается к Таежникову и начинает его целовать в лоб, в глаза, волосы. Испуганный Таежников сперва отстраняется, ничего не понимая, потом безвольно, с бледным и искаженным лицом, поддается поцелуям. Незабытов также, протянув обе руки, делает шаг к студенту. Григорий Аполлонович невнятно бормочет, целуя студента и плача, потом выделяются слова.
Григорий Аполлонович. Он сомневается, Боже мой, Боже мой, он сомневается! Человек мой, человечек, что написал, что написал! Дай тебе Бог и!.. Бледный, бледный-то какой… человек, человечек мой…
Незабытов. Позвольте и мне поцеловать вас… вы такое, батенька, написали, что!..
Григорий Аполлонович (смеясь, восторженно). Вот и он, ну да! Мы вдвоем, мы… ночью, бегом бежали… извозчика нет… Бледный, бледный-то какой, голубчик мой! Вы не смотрите на него, что он так, Иван Алексеевич всегда так, это у него цилиндр и перчатки, а душа у него, в душе-то он еще больше плачет, чем я! Я что! Правда, Иван Алексеевич, скажите ему?!
Незабытов. Правда, вы такое написали, что…
Григорий Аполлонович. Ну да, а он сомневается. Да как же ты можешь сомневаться, когда в тебе — Бог. Ты не смеешь сомневаться, Богом ты избран на великий, великий, но тяжкий, тяжкий путь! Ты, брат, не радуйся, ты не думай, что это так уж легко… нет, это тяжкий, брат, тяжкий путь, тут терновым венцом, тут крестными страданиями пахнет! Бледней, ничего, бледней! ты человек, ты должен бледнеть, иначе кто ты, если не побледнеешь?.. Но что я, о черт я какой! Да разве ты сам не знаешь? Да разве, не бледнея и не плача кровавыми слезами, пишут такие вещи! Поцелуйте его, поцелуйте его, Иван Алексеевич, смотрите, какой он бледненький, человек, человечек мой!
Таежников. Я…
Умолкает. Глаза его расширены и горят. Неловко, как бы совершая какой-то Не вполне ему знакомый обряд, крепко целует в губы Григория Аполлоновича, потом так же прямо и крепко целует Незабытова. Потом так же прямо, точно и здесь совершая необходимое, отходит к стене и прижимается к ней лицом: так стоит.
Григорий Аполлонович (провожая его такими же горящими глазами). Смотрите, Иван Алексеевич, смотрите, что он…
Незабытов (тихо). Да тише вы, тише… нельзя же так!..
Григорий Аполлонович (смущенно). А что? Разве я опять что-нибудь? Да, да, конечно… (Вскрикивает.) Но он сомневается!
Незабытов. Погодите, погодите, Григорий Аполлонович. Так вот, Михаил Федорович, значит, мы пришли к вам… боюсь, однако, что это вышло несколько сразу и ошеломительно, но, знаете, вы такое написали… Правда, Григорий Аполлонович человек восторженный…
Григорий Аполлонович. А вы сами? Кто сказал: поедем сейчас же? Я? Извините, Иван Алексеевич, но…
Незабытов (улыбаясь). Я, я сказал, ну, а кто вперед побежал?
Таежников обернулся и со странной улыбкой слушает, не слыша разговор.
А кто всю дорогу меня за шинель тащил? А кто доказывал, что вовсе еще не поздно, что совсем еще рано, что…
Григорий Аполлонович (смеясь). Не слушайте его, Михаил Федорович, это хладнокровие у него от цилиндра, он нарочно цилиндр для хладнокровия носит… Но только доложу вам, что если он утверждает, что хорошо, то это уже значит действительно прекрасно! Я что!..
Незабытов. Первая повесть, Михаил Федорович?
Таежников. Я… Нет, не первая. Но… (улыбается счастливо) не печатали.
Незабытов. Да, да, конечно…
Таежников (улыбается). Я еще рассказы писал… плохие!!
Григорий Аполлонович (решительно). Нам надо ужасно много говорить.
Незабытов. Погодите же, Григорий Аполлонович, дайте же нам хоть немного толком…
Григорий Аполлонович (вспыхивая, презрительно). Толком! А, по моему мнению, это и есть бестолковщина, ваш толк. Позвольте вас еще раз спросить, Иван Алексеевич: каким образом такое произведение могло лежать у нас три месяца, а мы преспокойнейшим образом обедали, спали…
Незабытов. …ходили гулять…
Григорий Аполлонович (сердито). Да-с, и ходили гулять. Я не щучу, Иван Алексеевич: нам надо изменить этот порядок! Ваша контора позволяет себе черт знает что! (Внезапно улыбаясь светлейшей улыбкой, похлопывая Незабытова по плечу, Таежникову.) Какой сухарь, а? Черствейший эгоист! Нет, нам надо ужасно много говорить!
Незабытов. И поговорим, и поговорим… но только не сегодня, сегодня поздно.
Григорий Аполлонович (снова хмурясь). Какое еще поздно?
Незабытов (значительно). Да, да, поздно. Да и Михаилу Федоровичу надо немного отдохнуть от неожиданных впечатлений, а вот уже завтра — мы начнем!
Григорий Аполлонович. Вы утром приходите к нам, мы рано встаем.
Таежников. Хорошо, я приду. (Внезапно хмурясь.) А вы не шутите… нет-с, я так. (Снова раскрываясь улыбкой.) Правда, я немного взволновался и… Вот видите!
Незабытов. Конечно, конечно, да как и не взволноваться? Вдруг нагрянули ночью и сразу… Это квартира чиновника Горожанкина? И давно здесь изволите проживать, Михаил Федорович?
Таежников. Давно, год. Они очень хорошие люди. Только он пьяница. А Елизавета Семеновна чахоточная, скоро умрет. У них еще сын, Сеня, горбатенький… (Внезапно губы его вздрагивают и на глазах показываются слезы — первые слезы.) Они очень бедные люди.
Незабытов (как бы не замечая его волнения). Да, обстановочка… (Оглядывается.) Год, значит, изволили прожить.
Таежников. Да, год, собственно, одиннадцать месяцев. Раньше я у тетки жил, генеральши, но они такие… (Опять вздрагивают губы и на глазах слезы.) У меня отец и мать… мама… умерли…
Незабытов. Один, значит? Так, так. А что у них сегодня — именины?
Таежников (улыбаясь). Нет. Сегодня Горожанкин получил жалованье и совершенно трезвый, совершенно! Вот Елизавета Семеновна и устроила, она немного сумасшедшая, у нее странности… впрочем, совсем немного. В стуколку на орехи играли… тут еще капитан один. Они вас по портретам узнали и испугались… я тоже по портрету узнал.
