Аркадий Аверченко - Том 1. Весёлые устрицы
— Это неудобно, — быстро ответила она. — Я по приглашению.
— Пустяки! Я заплачу десять рублей. В пользу там каких-нибудь вдов или сирот. Вот. Получите!
Вынув десять рублей, я пытался всунуть их ей в руку, но она не взяла.
— Стесняетесь от молодого человека деньги получать? — пошутил я. — Явление в наш практический век беспримерное! Ну, прощайте. Не буду вас задерживать.
* * *Я вышел. Так как следующий визит был у меня намечен в книжке «к Ахеевым», я взял извозчика и поехал.
Несмотря на теплый ясный воздух, мне почему-то взгрустнулось.
— В сущности, — подумал я, — к нему это все? Все эти визиты, окорока, английская горькая, христосование? Ведь все равно все умрут. И я умру… И извозчик умрет.
Сердце мое охватила смертельная жалость к этому понуренному, терпеливо сидящему на козлах человеку, который должен умереть, и — ни одна душа о нем не вспомнит. После безрадостной жизни — безвестная смерть!
— Извозчик! — предложил я. — Хочешь я доставлю тебе удовольствие?
— Какое? — обернулся он.
— Хочешь, я тебя покатаю? Ты садись на мое место, а я на твое. Хочешь.
— Нельзя. Обштрахуют.
Мне до слез было жаль этого покорного печального человека.
— На сколько? — спросил я. — Ну, самое большее, на двадцать пять рублей? Так получай их! А теперь — пересаживайся!
Может быть, с точки зрения уличного благоприличия это и было странно, но моральная красота моего поступка искупала какие-то глупейшие уличные правила, и я, без тени смущения, перелез на козлы.
Уличные моралисты, — судите меня!
Я довез извозчика до самого подъезда Ахеевых и, остановившись, слез. И неожиданно в голову мне пришла простая человеческая мысль, центром которой был оправлявший в этот момент сбрую извозчик.
— Извозчик, — подумал я, — такой же человек, как и другие… Почему я могу войти к Ахеевым, а он не может? Потому что на нем грубый армяк и что он крестьянин? А Кольцов? А Никитин? И я спрошу их прямо: вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате… А посадите ли вы его с собой за стол?
Уговорить извозчика стоило мне больших трудов. Наконец он согласился, и я, демонстративно обвив рукой его шею, чтобы еще больше подчеркнуть равность наших положений, вошел с ним к Ахеевым.
У них были гости: какой-то старец и толстая дама.
— Здравствуйте! — сказал я громко. — Христос Воскресе! Вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате… А посадите ли вы его с собой за стол?
Остановившись посреди комнаты, мы с извозчиком внимательно следили за выражением лиц хозяев.
— Отчего же, — сказал Ахеев. — Теперь такой праздник, что мы всякому рады. Садитесь.
— Не бойся, милый, — дружелюбно толкнул я извозчика в спину. — Садись. Я знаю, что у этих добрых людей слово не расходится с делом. Дайте моему другу извозчику стакан коньяку.
И так как я решил идти до конца, то попросил:
— И не какой-нибудь дряни, а лучшей марки. Он такой же человек, как и мы.
Извозчик принялся за еду и питье, а мы сидели и молчали. Смотрели на него…
Но было скучно. Я это чувствовал.
— Отчего вы все такие скучные? — спросил я. — В жизни так мало радости, что смех и веселье нужно изобретать.
Толстая дама улыбнулась.
— Посоветуйте, что делать. А мы уже повеселимся.
— Итальянцы любят шутки, мистификации, — сказал я, — а мы не любим. Давайте сделаем какую-нибудь мистификацию!
— Какую?
Я обвел глазами стол.
— Можно устроить мистификацию для визитеров. Смотрите: вино из бутылок можно вылить — заменить уксусом, сырную пасху посыпать солью и перцем, в окорок, вместо гвоздики, натыкать маленьких гвоздиков, а куличи выдолбить внутри и насыпать туда земли с цветочных горшков н окурков.
Я расхохотался.
— Вообразите их удивление, когда они начнут есть и пить. Ха-ха! Я вам сейчас это все устрою.
— Да не надо, — сказал Ахеев.
— Почему же не надо? Надо. Вы увидите, как это будет превесело.
Я опрокинул цветочный горшок и, высыпав землю, стал поливать ее мадерой.
Произошла глупейшая сцена: хозяин вырвал у меня бутылку и бестактно крикнул:
— Не смейте этого делать!
— Почему? вы же просили… мистификацию…
Он вырвал у меня кулич, верхушку которого я успел уже снять, и крикнул:
— Убирайтесь вон!
Я изумленно посмотрел на него.
— Вы сумасшедший! Я же вас не трогаю!
— Пойдем, — сказал извозчик.
Я посмотрел на лицо хозяина, который, казалось, готов был перервать глотку за какой-то кулич и початую бутылку скверной мадеры, — и мне сделалось противно сидеть среди этих людей… И мучительная, тяжелая тоска охватила мою душу.
— Жалкие вы черви! — с отвращением сказал я. — Идем, мой друг. Ты еще не сыт? Эй, вы! — надменно продолжал я. — Я беру у вас эту колбасу, жареную курицу, бутылку коньяку и графин водки. Не беспокойтесь — плачу. Человек с душой торгаша! Получите двенадцать рублей… Ха-ха! Сдачи не надо..
Вконец уничтоженный хозяин и гости не смели посмотреть мне в глаза. Хозяину, очевидно, было смертельно неловко за свой бестактный поступок с куличом.
* * *Мы подошли к пролетке, и я разложил на сиденье собранные с собой припасы…
— Ешь, извозчик, пей. А я посижу около лошади, постерегу, чтобы ее не украли конокрады.
В то время в городе свирепствовала шайка конокрадов, и поэтому моя боязнь этих дьявольски хитрых людей была небезосновательной.
Извозчик пил коньяк прямо из бутылки, а я сидел у ног лошади, глядел на него и думал:
— Вот кто никогда не покинет меня! Из таких именно самородков, черноземных людей и выходят честные старые преданные слуги.
Будущее показало, что я не ошибался.
— С визитами я не поеду! — сказал я сам себе. — Пора уже прекратить этот глупейший обычай.
О, традиции, всосанные с молоком матери! В душе все-таки было смутное неопределенное чувство боязни, что знакомые обидятся, если я о них не вспомню. Но этому горю можно было помочь.
Мимо проходам рассеянный сосредоточенный человек без шапки. Я остановил его.
— Милый! Вот тебе записная книжка… Сделай по ней, вместо меня, визиты. Тут у трех я уже был, а у остальных не был. А это тебе за труды. Двадцать рублей. Довольно? Скажи, что я, мол, кланяюсь… Не забудешь?
Он молча взял деньги, книжку и ушел. Будто гора свалилась с моих плеч.
* * *Солнце склонялось к закату. Какая-то тихая, неопределенная грусть вползла в душу. Мы сидели с извозчиком у колес пролетки, и каждый думал о своем.
— Спой мне, — тихо попросил я, очнувшись, — что-нибудь тихое, задушевное, отчего бы душа сладко и больно сжималась.
Извозчик послушно открыл рот и запел. Глухие надтреснутые звуки выходили, разливаясь в предвечернем воздухе. Но вот они окрепли, зазвенели — и полилась широкая безудержная русская песня.
— И-и-э-э-ух — ха! га-а-а, — пел извозчик, и тихо припал, притаился истомленный солнцем воздух.
— Кто здесь песни орет? А? Отчего ты не на козлах?
— раздался сверху чей-то грубый голос. — В участок захотел, полосатый черт.
Мы вскочили.
Перед нами стоял грубый, с красным лицом, городовой и махал кулаком.
— Вы кричать не имеете права, — возразил я. — А если вы оскорбили моего товарища, назвав его полосатым чертом, то он выше этого. Стыдно ругаться! Вы себя этим унизили, а не его. Сами вы полосатый невыносимый дурак!
— А-га-га! — завопил городовой. — Ругаться? Пойдем!
Я вырвался из его рук, ударил его кулаком в лицо, отчего он упал, отбежал в сторону и крикнул своему другу извозчику:
— Спасайся! Бежим! Против нас целый заговор
— я все понял! Держись около меня.
И мы побежали.
На нашем пути встретилась какая-то церковь.
— Храм Божий! Сюда! — скомандовал я. — Здесь мы в сравнительной безопасности.
— Пойдем на колокольню, — предложил извозчик.
— Прекрасно! Беги вперед!
Колокольня была открыта. Мы вбежали по узкой лесенке и захлопнули за собой обе двери. В глазах моего спутника горело мужество, а его беззаветная храбрость ободряла и меня, усталого, измученного…
— Часов пять мы здесь продержимся, — сказал я.
— А там придет подмога. Мои молодцы не дремлют.
Мы залегли на колокольне.
Я отламывал кирпичи, на случай защиты от неожиданного нападения, а мой верный извозчик схватился за язык большого колокола и, раскачав его, зазвонил тревожно и громко.
— Надо бы так устроить, — посоветовал я, чтобы наши друзья услышали эти призывные звуки, а враги не догадались, где мы.
Извозчик обещал приложить к этому все усилия и зазвонил еще громче. Я выглянул в амбразуру окна.
— Идут! Борись, брат! Мужайся.
Мы поцеловались, схватили кирпичи и осыпали ими черную толпу врагов, глухо шумевшую внизу.
