Лев Толстой - Том 11. Драматические произведения 1864-1910 гг

Лакей. Готово-с.

Иван Михайлович. Ну, шинель, собачий сын! Что ты думаешь? По-старому? Правда твоя, Марья Васильевна, все хуже стало. И уставные грамоты хуже, и школы, и студенты… все это яд, все это погибель. Прощайте. Только бы догнать их, хоть на дороге. Уж отведу душу! Петрушку розгами высеку! Да.

Марья Васильевна. Иван Михайлович, пожалей ты меня, не кричи очень на Алексея Павловича. Право, такой худой, жалкий! Что ж, он по молодости…

Николаев. Сына-то воротишь, а дочь не развенчаешь!

Иван Михайлович. Не говори лучше. (Подходит к столу и выпивает стакан вина.) Да, да — высеку, розгами высеку. Прощайте. Смейтесь, кричите, злитесь, а высеку, высеку! И сам спасибо скажет, да!

Занавес

Действие пятое

Прибышев.

Венеровский.

Любовь Ивановна.

Катерина Матвеевна.

Петр Иванович.

Твердынский , студент.

Смотритель.

Староста.

Дуняша , горничная.

Театр представляет комнату для проезжающих на почтовой станции.

Входят смотритель и староста.

Смотритель. Ну, гон! С Макарья такого не было. Чей ряд?

Староста. Акимкин; еще не оборачивался. Должно быть, задержали на Лапшеве. Спасибо, еще курьер не бежит.

Смотритель. Вот в седьмом часу опять почта, — что станешь делать? Надоест проезжающий теперь.

Староста. Вот так-то бывало в старину, при Тихон Мосеиче: как нет лошадей, он в сенник и спрячется. Я тоже старостой ходил. Ехали с Капказа так-то, ехали двое пьяных, так чтó наделали! Вся станция разбежалась, всех перебили. Тихона Мосеича нашего за ноги выволокли. «Я чиновник, — не смеете!» Как принялись холить! Верите ли, по двору волокут. То-то смеху было!

Смотритель. Да наскочил бы на меня такой-то. Я бы ему задал.

Староста. Нет, нынче много посмирнел проезжающий. А то к чему, ваше благородие, я хотел спросить, нынче все «вы» проезжающие стали нам, мужикам, говорить.

Смотритель. Образование, значит, прогресс. Да ты что, дурак?

Староста. Только мы с ребятами примечали, как ежели кто «вы» называет — уж на водку не жди. А что больше галдит, да на руку дерзок, уж этот даст. Так и жди, либо четвертак, либо трехгривенный.

Смотритель (смеется). Тоже замечают!.. Будет лясы-то точить. Вишь, свинство наделали. Подмести вели, да хоть бы со стола-то стер. Ведь вот нет того проезжающего, чтоб не скучал. Нечисто все им. А ведь кто ж гадит? все они. Так и норовят все загадить и уехать. И все ему нечисто.

Староста убирает. Пойти соснуть. Никак, опять! Ну, посидят, уж не прогневайся.

Староста. Пущай двойные дадут, наши свезут.

Слышен колокольчик.

Те же, входят Венеровский и Любочка, очень бледная, тихая и грустная.

Венеровский. Господин смотритель, я требую лошадей. Староста, велите скорее закладывать. (К Любочке.) Ну-с, вот мы и одни. Великолепно! Теперь только чувствую себя человеком, вырвавшись из всей этой безобразной чепухи! Вы рады, моя миленькая?

Любочка. Не говорите этих слов при чужих людях.

Смотритель. Лошади в разгоне.

Венеровский. Я вам говорю: вот подорожная, вот деньги, запрягайте лошадей.

Смотритель. Когда выкормятся, запрягут.

Венеровский. Извольте запрягать или подайте мне книгу, я буду жаловаться.

Смотритель. Книга вот, жалуйтесь. Много вас!

Венеровский. А, хорошо, очень хорошо! Нет, еще долго честность будет достоянием одних нас… Эти дрянные людишки! (Садится за стол, разбирает книгу и пишет.)

Смотритель (подходя, сердито). Вы прежде извольте просмотреть книгу. Вот изволите видеть, — почта восемь лошадей в пять часов двадцать три минуты, теперь-с всего девять, не воротились. Полковник с женой — шесть лошадей в шесть часов семнадцать минут. Извольте смотреть: комплект — тридцать шесть лошадей. Так вот-с, милостивый государь, прежде посмотреть надо-с и потом дрянными людьми называть тех, кто, может, получше вас, — так-то-с.

Венеровский. Оставьте меня. Я не намерен с вами препираться.

Смотритель (отходя). А вы будьте осторожны вперед! и генерал, шестерней в карете пускай едет — и тому не позволяем… а не то что всякой сволочи… (Уходит.)

Те же, без смотрителя.

Венеровский. Староста, принесите, пожалуйста, самовар. (К Любочке.) Вы будете пить чай, миленькая? И чаю и сахару!

Староста. Самовар двадцать копеек, а за чай, за сахар с хозяйкой сочтетесь.

Венеровский. Подайте все. Вы будете?

Любочка. Да… нет…

Венеровский. Вы бы сняли мантилью.

Любочка. Ничего не надо.

Венеровский (садится к ней). Вот видишь ли, мой друг, какая разительная черта отделяет нас от прежних твоих родных. Мы будем смотреть на жизнь просто. Этот господин, в силу своих убеждений, своей среды, считает нужным притеснять людей и грубить. Это в порядке вещей, так же, как твои родные считают неизбежным проседуру тех глупостей, от которых мы уехали. Что ж, не переделывать же нам их? А нам, как умным людям, следует сказать: вы, господа, гадки и дрянны, но это при вас; оставьте только нас быть честными, человечными! Когда ты усвоишь себе это воззрение, моя миленькая…

Любочка. Не говорите: миленькая, — так не хорошо.

Венеровский. Ну, все равно. Вы заметьте только, как во всех этих столкновениях люди дрянные бывают унижены. Я не ненавижу их, я презираю их, им следует быть униженными, и они это сами знают, как поразмыслят. Поверьте, ваши родные теперь чувствуют, что они глупы. Это-то и нужно.

Любочка. Что тебе сделали мои родные? Положим, они неразвитые, да все-таки они ничего. Бывают хуже.

Венеровский. Вы очень умны, миленькая. Это так. Бывают хуже, но раз мы сознали, что убеждения наши различны, что почва, на которой стою я и они, не одна и та же, надо стать одним одесную, а другим ошую. Ведь все очень просто. Я не уважаю людей глупых и без образования, кроме того нечестных, апатичных и врагов всего нового. А ваши родные таковы, — стало быть, ни вы, ни я не можем их уважать. Ведь вы согласны с этим? Другой бы стал политизировать, скрывать свои убеждения, но я полагаю, что честность и истина всегда выгодны.

Любочка. Отчего ж? Отец не враг всего нового, напротив…

Венеровский. Ну, разве вы не видите, что он только боялся меня и ипокритствовал. Ну-с, и глупую женщину, которая, кроме еды и спанья, ничего не понимает, нельзя уважать!

Любочка. Я все-таки любила их…

Венеровский. Любите вы честное, свободное и разумное! Любите те личности, которые соединяют в себе эти качества, и вы будете гуманны; а любить женщину за то, что она произвела вас на свет, не имеет никакого смысла. Да, великолепнейший друг! Ежели вы и меня любите, то не за то, что я хорош или умен, а только за то, что во мне соединяются те качества, про которые я говорил. Да-с, это так.

Приносят самовар. Будете разливать?

Любочка. Нет, я не хочу, — все это грязно и гадко… посмотрите, какие чашки, — я не хочу.

Венеровский. Да-с, Любовь Ивановна, моя женка миленькая. Другим знание всего того, что я вам сообщил, дается трудом и борьбой и глубоким изучением, и то редкие, сильные характеры усвоивают себе это учение так полно и ясно, как я его понимаю, а вам, моя миленькая счастливица, все это дается легко. Только слушать, воспринимать, и вы сразу станете на ту высоту, на которой должен стоять человек нового времени. Да бросимте словопрения! Мы теперь одни несвободны. (Садится ближе.) Что ж вы не пьете, моя касатынька?

Любочка (морщится). Какие чашки! Гадость! Тут все пили, — больные, может быть. Я не хочу.

Венеровский. Могу я тебя поцеловать, миленькая? Мне хочется.

Любочка. Нет… Оставьте…

Венеровский. Вы не оживленны нынче. Неужели вам не приятно, милая, что мы едем?

Любочка. Мне все равно, я только устала… Отчего вы Дуняшу не взяли?

Венеровский. Вот опять! Я не считаю себя вправе тревожить вас вопросами. Вы свободны так же, как и я, и впредь и всегда будет [так]… Другой бы мужчина считал бы, что имеет права на вас, а я признаю полную вашу свободу. Да, милая, жизнь ваша устроится так, что вы скажете себе скоро: да, я вышла из тюрьмы на свет божий.