Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 9. Хлеб. Разбойники. Рассказы
Когда старцы уже подъезжали к Жулановскому плесу, их нагнал Ермилыч, кативший на паре своих собственных лошадей. Дорожная кошевка и вся упряжка были сделаны на купеческую руку, а сам Ермилыч сидел в енотовой шубе и бобровой шапке. Он что-то крикнул старикам и махнул рукой, обгоняя их.
— Ко мне заезжайте, старички! — донеслось уже издали.
— Ловко катается, — заметил Анфим. — В Суслоне оказывали, что он ездит на своих, а с земства получает прогоны. Чиновник тоже. Теперь с попом Макаром дружит… Тот тоже хорош: хлеба большие тысячи лежат, а он цену выжидает. Злобятся мужички-то на попа-то… И куда, подумаешь, копит, — один, как перст.
— Вот и ты осудил, — поймал его Михей Зотыч. — Хоша он и не наш поп, а все-таки на нем сан… Взыск-то с тебя вдвое.
— И то согрешил, Михей Зотыч… Согрешил, родимый. Народ-то болтает, — ну, и я за другими.
— А ты подержи язык-то за зубами. Заедем, што ли, к Ермилычу на мельницу? Надо на него поглядеть дома-то.
— И то завернем. Коня хоть покормим.
Мельница Ермилыча была уже в виду, когда навстречу скитникам попал скакавший без шапки мужик.
— Ох, не ладно, родимые! — крикнул он на скаку. — В Суслон… в волость… Ох, не ладно!
Подъезжая уже к самой мельнице, скитники заметили медленно расходившуюся толпу. У крыльца дома стояла взмыленная пара, а сам Ермилыч лежал на снегу, раскинув руки. Снег был утоптан и покрыт кровяными пятнами.
— Ох, не ладно! — повторил Анфим слова скакавшего мужика.
Остановив сани, скитники подошли к убитому, который еще хрипел. Вся голова у него была залита кровью, а один глаз выскочил из орбиты. Картина была ужасная. На крыльце дома показался кучер и начал делать скитникам какие-то таинственные знаки. Начинавшая расходиться толпа опять повернула к месту убийства.
— Уезжайте подобру-поздорову! — уже крикнул кучер. — Расстервенился народ.
— Ну, нас-то это не касаемо, — спокойно ответил Михей Зотыч. — Кто сделал, тот и ответ даст.
Толпа все надвигалась. Послышался чей-то одинокий голос:
— Ребята, да ведь это старичонко с Прорыва!
— Он!.. Братцы, это Колобов!.. Он первую крупчатку поставил и всех нас разорил. Его работа.
— Он наколдовал, старичонко, голод-то!.. Ишь как ловко присунулся!
Толпа загалдела вся разом и двинулась к Мельникову дому. Задние подталкивали передник. Анфим забрался в сани и умолял Михея Зотыча уезжать.
— Не боюсь я дурачков! — спокойно ответил упрямый старик.
Толпа продолжала наступать, и когда передние окружили Михея Зотыча, Анфим не вытерпел и понукнул лошадь. Кто-то хотел загородить ему дорогу, кто-то хватался за поводья, но лошадь была ученая и грудью пробила живую стену. Мелькнули только искаженные злобой лица, сжатые кулаки. Кто-то сдернул с Анфима шапку. Полетела вдогонку толстая палка. Все это случилось так быстро, что Анфим опомнился только за околицей.
Оглянувшись, Анфим так и обомлел. По дороге бежал Михей Зотыч, а за ним с ревом и гиком гналась толпа мужиков. Анфим видел, как Михей Зотыч сбросил на ходу шубу и прибавил шагу, но старость сказывалась, и он начал уставать. Вот уже совсем близко разъяренная, обезумевшая толпа. Анфим даже раскрыл глаза, когда из толпы вылетела пара лошадей Ермилыча, и какой-то мужик, стоя в кошевой на ногах, размахивая вожжами, налетел на Михея Зотыча.
— Господи, прости раба твоего Михея! — взмолился Анфим, погоняя лошадь.
К своему ужасу он слышал, что пара уже гонится за ним. Лошадь устала и плохо прибавляла ходу. Где же одной уйти от пары? Анфим уже слышал приближавшийся топот и, оглянувшись, увидел двух мужиков в кошевке. Они были уже совсем близко и что-то кричали ему. Анфим начал хлестать лошадь вожжами.
— Эй, не гони! Лошадь изведешь! — кричал кто-то сзади.
А топот был все ближе. Вот уже совсем наседают. Даже слышно, как тяжело храпит закормленный коренник.
— Стой!
Анфим продолжал отчаянно хлестать лошадь вожжами, когда кошевка поровнялась с ним.
— Стой, отчаянный! Лошадь изведешь!
Анфим только сейчас узнал голос Михея Зотыча. Да, это был он, цел и невредим. Другой мужик лежал ничком в кошевке и жалобно стонал.
— Вот так погостили! — добродушно смеялся Михей Зотыч, останавливая взмыленных лошадей. — Нечего сказать, ловко!
Лежавший в кошевке кучер продолжал стонать.
— Ох, убили!.. Смертынька моя!
— Ну-ка, покажи, какой тебе гостинец достался? — спокойно говорил Михей Зотыч.
— А плечо у меня… как саданет Гришка Уметов оглоблей.
Михей Зотыч осмотрел ушиб, затекавший багровым пузырем, ощупал, цела ли кость, и решил:
— Ничего, заживет… Твое счастье, что по шубе пришлось, а то остался бы без руки.
Молодой парень кучер сел в кошевке и зарыдал истерически.
— Расстервенились, варнаки!.. Дядя-то Егор с поленом за мной гнался… Это, кричит, змей, а не племянник!.. А тут подвернулся Гришка Уметов… Ка-ак саданет…
Парень долго не мог успокоиться и время от времени начинал причитать как-то по-бабьи. Собственно, своим спасеньем Михей Зотыч обязан был ему. Когда били Ермилыча, кучер убежал и спрятался, а когда толпа погналась за Михеем Зотычем, он окончательно струсил: убьют старика и за него примутся. В отчаянии он погнал на лошадях за толпой, как-то пробился и, обогнав Михея Зотыча, на всем скаку подхватил его в свою кошевку.
— Кабы не твоя догадка, так лежать бы мне рядышком с Ермилычем, — спокойно соображал Михей Зотыч. — Спасибо, выручил.
Расщедрившись, старик добыл два медных пятака и сунул их за пазуху рыдавшему спасителю.
— На, пригодятся, миленький.
Когда кучер немного успокоился, скитники узнали, как было все дело с Ермилычем.
— Злобились раньше на него наши мужички, — рассказывал кучер, охая и ощупывая ушибленное место. — Давно злобились, потому как он всю округу забрал в лапы, не тем будь помянут покойник… Все у него были в долгу, как рыба в сети. За его-то денежки, окромя процента, еще отрабатывать приходилось. Даст под заклад два рубля, вычтет вперед проценту в сорок восемь копеек да еще отрабатывай ему в страду. А тут, в голод-то, он и совсем лютовать начал… Что хошь бери, а только не дай с голоду помереть. Напоследях он и удумал штуку… Суслонскому-то попу Макару зазорно самому хлеб в четыредорога продавать, — ну, он через Ермилыча, а Ермилычу опять свой процент с поповского хлеба идет. Мужички-то тошнее того озлобились… Ну, как мы приехали сегодня из Суслона-то, мужички и окружили… «Опять, грят, за поповским хлебом ездил, кровопивец?» Оно бы ничего, ежели бы Ермилыч не выпимши был… Учал он мужичков ругать, а потом выхватил левольверт и учал левольвертом грозить… Тут уж дядя Егор как саданет его стягом… Потом все бросились и давай рвать, как волки. Дыхануть одинова не успел… А дядя Егор расстервенился и на меня. «Одной свиньи, кричит, мясо!» Ну, я и убег в сени. А тут вы, как на грех, подъехали… Я-то обозначал вам, штоб уехали, а вы толчетесь около Ермилыча… Ох, смертынька моя!.. Зря человека порешили. Потом опомнятся, как начальство наедет. Не свой брат… Ох, ущемило у меня в плече, Михей Зотыч!
Опасность налетела так быстро и так быстро пронеслась, что скитники опомнились и пришли в себя только вечером, когда приехали в свою раскольничью деревню и остановились у своих. Анфим всю дорогу оглядывался, ожидая потони, но на их счастье в деревне не нашлось ни одной сытой лошади, чтобы догонять скитников. Михей Зотыч угнетенно молчал и заговорил только, когда улеглись спать.
— Анфим… ты спишь?
— Нет.
— А ведь даве-то был у смерти конец.
— Совсем конец приходил, Михей Зотыч.
Колобов только тут припомнил, как предательски поступил с ним честной отец — бросил на растерзание, а сам угнал.
— Анфим, разе это порядок, чтоб угонять?
— А ежели ты уперся, как пень?
— Трусу ты спраздновал, честной отец… Ах, нехорошо! Кабы не догадливый кучер… Ох, горе душам нашим!
— Борзость свою хотел показать, Михей Зотыч.
Припомнив все обстоятельства, Михей Зотыч только теперь испугался. Старик сел и начал креститься, чувствуя, как его всего трясет. Без покаяния бы помер, как Ермилыч… Видно, за родительские молитвы господь помиловал. И то сказать, от своей смерти не посторонишься.
— Анфим, а ворота заперты?
— Заперты.
— Точно как будто на улице шум?
— Блазнит тебе, Михей Зотыч. Перекрестись да спи.
Михей Зотыч не мог заснуть всю ночь. Ему все слышался шум на улице, топот ног, угрожающие крики, и он опять трясся, как в лихорадке. Раз десять он подкрадывался к окну, припадал ухом и вслушивался. Все было тихо, он крестился и опять напрасно старался заснуть. Еще в первый раз в жизни смерть была так близко, совсем на носу, и он трепетал, несмотря на свои девяносто лет.
