Берта Исла - Хавьер Мариас
Наступил август, и я отправилась со своими родителями в Сан-Себастьян – и с детьми тоже, разумеется, так как они всегда были при мне. Отец с матерью тактично опекали меня, когда замечали, что я слишком томлюсь одиночеством, надолго оставаясь без Томаса. Они привыкли к его отлучкам и редко задавали вопросы. Кроме того, в данном случае у меня было хорошее объяснение: в Форин-офисе после войны, которую его сотрудники не сумели предвидеть, происходит реорганизация, возникло много срочных и сложных дел; очевидно, полетят головы, и Томасу, скорее всего, приходится замещать уже уволенных, придумывала я на ходу, чтобы показать, что у мужа все отлично и его отсутствие оправдано заботой о нашем благополучии и еще лучшем будущем. В разговоре с родителями, с нашими друзьями и знакомыми, а также с коллегами по факультету я всегда притворялась, будто мы с мужем разговариваем по телефону довольно часто, куда чаще, чем это бывало на самом деле. Потому что на самом деле, если он покидал Лондон (или якобы покидал), связи между нами обычно не было никакой. А та часть правды, которую он мне когда-то открыл, оказалась, надо признаться, совсем мизерной, но и ее хватило, чтобы я, разделив тайну Томаса, стала соучастницей его двойной жизни и теперь тоже врала, стараясь рассеять подозрения и не выдать его ненароком: никого в Мадриде не должны были удивлять наши отношения, никто не должен был видеть в них что-то странное, чересчур странное. Я даже не была уверена, что в британском посольстве знали о его настоящей службе, если не считать посла, то есть главного начальника Томаса, а может, не знал и он: если в Лондон вызывали одного из сотрудников посольства, посол выполнял приказ без рассуждений и не проявлял излишнего любопытства.
И на сей раз история повторилась: в сентябре мы вернулись домой, но я так и не имела от Томаса никаких известий – ни письма, ни открытки, ни телеграммы, ни косвенных новостей от мистера Рересби, или вышестоящих сотрудников, или товарищей Томаса. “Наверняка он находится совсем в другом месте, – думалось мне, – и я только напрасно переживала из-за Фолклендских островов, переживала целых два с половиной месяца, даже больше. Он ведь предупредил, что война не обязательно его коснется. Но тогда где же он, черт возьми, куда его заслали? Мир большой, и фронт может проходить где угодно, в неведомых мне странах”. Так я себя утешала, но не слишком уверенно, а то, что где-то могла происходить явная война с явными погибшими, все меняло: мне нужно было убедиться, что именно там с ним ничего плохого не случилось, что он не стал частью скрываемых потерь, официально не признаваемых, одним из тех, чьи имена не попадают в смертные реляции и кому не воздаются военные почести, так как эти люди действуют подпольно и выполняют свои подлые задания, которые будут замалчиваться до скончания времен – их станут отрицать в первую очередь те, кто в них участвовал (я считала Маргарет Тэтчер способной отрицать даже очевидные факты, замалчивать или игнорировать “печальные истории”), совсем как в эпоху УПВ, хотя этот отдел, возможно, и сейчас существует, но под другой аббревиатурой, и с тех пор ничего, в сущности, не изменилось; имена этих людей не появятся на столь любимых в Англии памятных досках с бесконечными списками – в лучшем случае там будут значиться загадочные инициалы, потому что они совершали коварные убийства и выполняли грязные задания. Мне хотелось позвонить по старому номеру в Форин-офис, навести справки у Рересби (если он по-прежнему там служит и его не услали куда-нибудь или не выгнали), у любого, кто возьмет трубку, скажем у Реджи Гаторна, который, вне всякого сомнения, там работал, в отличие от Дандеса, Юра и Монтгомери. Но Томас сказал, чтобы я не беспокоилась, сколько бы времени он ни пропадал, и это были его предпоследние слова в аэропорту. Мне следовало подчиниться и терпеть, как столько раз прежде, хотя сейчас ситуация была другой: терпение мое могло вот-вот иссякнуть, а тревога делалась совсем невыносимой ближе к ночи, когда я ложилась в постель и пыталась нащупать рукой его тело, которого там не было, а были только пустота и едкий страх, что так будет всегда. Чтобы справиться с соблазном, я вспоминала его слова и повторяла их всякий раз, когда рука тянулась к телефону, то есть каждый день (чтобы эти слова звучали убедительнее, я произносила их вслух): “Если я не даю о себе знать, значит, не могу, ты должна это понимать. Как всегда”. И я ответила: “Сообщи мне что-нибудь при первой возможности, пожалуйста. Как всегда. Или когда снова представится возможность, если уедешь далеко”. Приходилось соблюдать наш уговор.
Но на этот раз все было не так, как всегда. Пролетели сентябрь, октябрь и ноябрь. Молчание. Мне казалось, что декабрь – подходящий месяц для возвращения, и я считала дни с суеверной надеждой: на Рождество все устраивают себе выходные, даже внедренные агенты и террористы спешат освободиться от дел, сроки операций отодвигаются, многие позволяют себе передышку, чтобы провести эти дни как положено и по-человечески; у палачей и их жертв тоже есть семьи, которым они нужны; вернее, первые не хотят возбуждать подозрений и привлекать к себе внимание, а вторые ведут обычную жизнь и редко когда догадываются, что могут стать жертвами. Конечно, повсюду есть одинокие люди, кого никто не ждет и не зовет в гости, кто никуда не спешит и для кого эти дни ничем не отличаются ото всех прочих в году, такие люди прячутся в какой-нибудь далекой деревенской гостинице, чтобы казалось, будто они тоже поехали домой, к родным. Я надеялась, что Томас
