Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец
Царь Борис Федорович встал с рассветом и велел позвать в рабочую свою палату боярина Семена Никитича Годунова, который дожидался во дворце пробуждения государя.
– - Ну, что слышно, Семен, что толкуют в народе о расстриге? -- спросил царь.
– - Плохо, плохо, великий государь! Злой дух обуял народ. Несмотря на проклятие церкви, на твои грамоты государевы, в народе все толкуют, что этот вор Гришка -- истинный царевич!
– - Сущее наказание Божие! -- воскликнул царь плачевным голосом.-- Как можно верить сказкам, разглашаемым беглыми чернецами? Как не помыслить, что если б царевич не погиб в Угличе, то не мог бы укрываться так долго…
– - Для народа сказки приятнее истины; народ не размышляет, а думают за него другие!
– - Изменники, предатели, богоотступники! -- воскликнул царь.-- Гнусное боярское дело! Чего им хочется, этим ползунам?
– - Власти и богатства, как водится. У меня в Сыскном приказе перебывало в пытке человек до ста знакомцев боярских и слуг. Все показывают, что слышали о царевиче от господ своих. Да что толку, когда ты, великий государь, не велишь трогать их!
– - Постой! Трону я их, пошевелю! Узнают они меня,-- сказал царь гневно.
– - Давно бы пора. Если б ты слушал меня, верного твоего слуги, государь, да отдал мне в руки всех бояр, то давно был бы конец всему делу. Я так бы сжал их в тисках, что запели бы у меня правду-матку! Чистехонь-ко- запутал бы их в одни силки да прихлопнул разом, как воронят в гнезде -- и аминь!
– - Нельзя, Семен, нельзя! Помнишь ли, какого шуму и крику наделала опала Романовых и их приятелей? Мне доносят, что народ и теперь еще тоАкует об этом.
– - Толкует или нет, не наше дело, а что нужно, то должно. Пословица твердит: за один раз дерева не срубишь; а уж как начали, так надлежало кончить. После было бы гораздо легче! Недаром говорят: первую песенку зардевшись спеть. Уж когда удалось с Романовыми, которых народ чтил, как святых, то с другими пошло бы как по маслу. Если ты, государь, рассудишь послушать совета верного твоего холопа, то позволь мне взять в клещи эти упрямые боярские бороды! Чем ждать, пока они все станут изменять, как князь Татев и его товарищи, так лучше заранее избавиться от них. Царь Иван Васильевич не боялся толков: он бы их давно уж припрятал в родовые могилы. Терпеть хуже; недаром говорят: сделайся овцою, а волки будут.
– - Нет, Семен, этак нельзя! Я опасаюсь раздражить слишком народ!
– - Чего опасаться, государь, народа! Он, как дудка: гудит, как в него подуют. Опасны бояре -- итак, надобно сбыть всех подозрительных.
– - Да кого же ты подозреваешь более, Семен?
– - Всех, кроме наших Годуновых да еще двух-трех наших свойственников.
– - И Басманова?
– - Государь! Скажу тебе правду и об нем. Сослужил он тебе верную службу в Новгороде-Северском, не поддался самозванцу, спас город, помог в Добрыничской битве; но все старики толкуют, что ты слишком возвеличил его за то, что каждый должен был бы сделать по крестному целованию. Его ввезли в Москву по твоему приказу в рыдване, как диво какое, ты наградил его светлым платьем и дорогими сосудами, дал боярство, обширные вотчины, и что всего более -- допустил к своей царской милости, какою прежде никто не пользовался. Это еще более сокрушает нас, стариков.
– - Что это значит, Семен! -- сказал государь, наморщив чело.-- Ты не говорил никогда со мною так смело. Видно, что пример других подействовал и на тебя в нынешнее время, или, вернее, зависть мучит тебя. Все вы на один покрой! Усердны не ко мне, не к отечеству, а к своим выгодам. Дорожите царским взглядом, словом, как товаром. Знаю я вас!
Боярин Семен Никитич бросился в ноги царю и воскликнул:
– - Прости и помилуй, государь-надежа, если словом или делом огорчил тебя! Но мы, верные твои слуги, не можем хладнокровно смотреть на новичков, пользующихся твоею доверенностью. Они не дали столько опытов своей верности, как мы, твои люди. Им все равно, кто б ни был царем, лишь бы награждал их; но мы, Годуновы, живем и дышим одним тобою.
– - Встань, Семен, прощаю тебя, но вперед будь осторожнее. Не бойся -- будет всем вам довольно, только служите мне верно. В лице Басманова я награждал верность и усердие, в которых у меня теперь недостаток. Мне надобны ныне храбрые воины, верные воеводы, понимаешь? Пройдет гроза, и они опять будут тем же, чем были прежде, то есть ничем; а вы -- навсегда останетесь тем, чем были.
Боярин поклонился в землю.
– - Не слышно ли чего от наших иноков из Путивля? -- спросил царь.
– - Ничего не слышно, но я надеюсь, что они сделают свое дело. Старик, которому мы дали твою грамоту к путивлянам, красноречив и, верно, убедит их связать вора и отдать твоим людям. Младший предприимчив и смел. Он зашил зелье в сапог и поклялся опоить злодея-расстригу. Одним или другим образом, но он не избегнет гибели, этот проклятый чародей… (69).
– - Дай Бог, чтоб твоими устами да мед пить!.. Сказано ли датчанам, чтоб были у меня сегодня на трапезе? -- спросил царь.
– - Сказано приставам, и конюший нарядит бояр, чтоб привести их во дворец по обычному уставу.
– - Повещено ли боярам быть в Большой Думе, а после откушать у меня хлеба-соли?
– - Повещено. Уж дворяне твои и бояре начали собираться в сенях и в нижней палате.
– - Хорошо, ступай же, призови ко мне Петрушку!
Семен Никитич Годунов вошел в нижнюю палату, примыкающую к сеням, где собравшиеся бояре сидели на скамьях и перешептывались между собою. Один из них, высокий, статный муж, красивый лицом, лет тридцати пяти, сидел в отдалении от прочих, поглаживал свою черную бороду и смотрел на других исподлобья. На нем было новое светлое платье, парчевая ферязь с высоким стоячим воротником, которого отворот лежал на спине. Воротник и застежки на ферязи и воротник шелковой рубахи унизаны были жемчугом. Поверху он имел длинный охабень из красного бархата. На остриженной в кружок и подбритой спереди и с тыла голове была тафья, сплетенная из золотых и серебряных ниток с жемчугом. На груди висела золотая гривна на золотой же цепи. Под мышкою держал он высокую соболью шапку. Красные сапоги окованы были серебром. С завистью поглядывали бояре на этот наряд, подарок царский, и не смели заговорить с новым любимцем, зная его угрюмость.
– - Царь-государь повелел предстать пред светлые очи свои боярину Петру Федоровичу Басманову! -- сказал боярин Семен Никитич и чинно поклонился сперва ему, а после всему собранию.
Высокий и статный боярин, сидевший в отдалении от других, встал, надел шапку и важною поступью вышел из комнаты.
– - Знаешь ли ты пословицу, князь Никита: раздулся, как мышь на крупу? -- сказал боярин Иван Михайлович Бутурлин.
– - Знаю и другую,-- отвечал князь Никита Романович Трубецкой,-- красненькая ложечка охлебается, так и под лавкой наваляется.
– - Что ты это, князь Никита, зашел в чужую клеть молебен петь?--возразил князь Иван Михайлович Глинский.-- Знал бы про себя да молчал, так было бы здоровее.
– - По-моему, так лучше плыть через пучину, чем терпеть злую кручину,-- отвечал князь Никита Трубецкой.
– - Не тебе бы говорить, а не нам бы слушать,-- примолвил боярин Иван Петрович Головин.
– - Мне эти выскочки, как синь порох в глазе,-- сказал князь Никита.
– - Все мы холопи государевы,-- отозвался боярин Яков Михайлович Годунов.-- Его воля над нами: чем прикажет быть, тем и будем!
Боярин Семен Никитич Годунов улыбнулся и так зверски посмотрел кругом, что все замолчали.
Между тем Басманов вошел в комнату государеву и, помолясь перед образом, поклонился в землю царю.
Царь сидел за своим столом, приветствовал Басманова ласковою улыбкою и, помолчав немного, сказал:
– - Послушай, Петр! на тебя у меня вся надежда! -- Боярин снова поклонился в землю. Царь продолжал.-- Не страшен мне этот вор, расстрига Гришка Отрепьев, но страшны для отечества измены, несогласие и неспособность бояр, которым вручена судьба церкви и престола. Что они делают с войском, в котором теперь около восьмидесяти тысяч человек! Стыд и срам вспомнить! До сих пор они не могли истребить бродягу, имеющего едва пятнадцать тысяч всякой сволочи. Разбили расстригу под Трубчевском, под Добрыничами, а что проку из этого? Он жив, злодействует и снова собирает войско, тогда как воеводы мои спят под Кромами, не будучи в состоянии взять этого бедного острога, где не более шестисот изменников. Восемьдесят тысяч воинов с стенобитным снарядом осаждает шестьсот бродяг! Позор! Но это не трусость, а злорадство. Как изменил князь Татев в Чернигове и князь Рубец-Мосальский в Путивле, так готовятся изменить все мои бояре. Князь Федор Иванович Мстиславский -- человек добросовестный, лично мужественный, но плохой воевода. Храбро дрался он под Трубчевском, как простой воин, и только пятнадцатью полученными им ранами купил мою милость. Побежденный расстрига извлек более выгод из этой битвы, нежели победители. Теперь князь Мстиславский слаб от ран, а второй под ним, князь Василий Иванович Шуйский, нанадежен, хотя и свидетельствовал на Лобном месте о смерти царевича Димитрия. Род Шуйских враждебен моему исстари. Не верю Шуйским, а особенно князю Василию! Медленность, нерешительность, и, наконец, отступление от Кром в то время, когда надлежало идти на приступ -- явный признак измены Михаилы Салтыкова. Князья Дмитрий Шуйский, Василий Голицын, Андрей Телятевский, боярин Федор Шереметев, окольничие князь Михайло Кашин, Иван Годунов, Василий Морозов губят рать в поле от холода и голода, а не действуют как должно, одни от незнания, другие -- замышляя измену. Вижу, что надобно принять решительные меры, когда ни страх, ни милость не действуют. Целая южная Россия уже вдалась в обман и признает расстригу царевичем, а самые верные воеводы мои дремлют, спорят между собою и из зависти, думая вредить друг другу, губят отечество! Я раздумал и хочу тебя, верного моего слугу, сделать одним главным воеводою над целым войском, с властью неограниченною, которою наделю тебя по царской воле моей.
