Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Я должен был бы на его месте быть, вы понимаете – я! – Колян со всего маха ударил себя кулаком в грудь, удар, судя по всему, был сильным, поскольку в груди у Коляна что-то хрустнуло. – Он на подмену мне стал.
– И ты его ругаешь…
– Да мне сейчас такое рассказали, что его не только ругать – его бить надо.
«Ну, Колян, голубая душа, тощие коленки, раззвонился… Понесло тебя, понесло», – Ежов закрыл глаза.
– Ведь если бы Пчелинцев не всплыл, если бы не показал, где «Лотос» лежит, то этого «героя», – Ежов почувствовал, что люди глядели на него, он будто ощущал их взгляды, – то этого «героя» лишь дня через три вытащили бы, синенького, как баклажан.
– Тише! Он же в сознании. Слышит все.
– А мне плевать. Я речник, матрос, а не гимназистка. Что думаю, то и говорю. И он матрос, а не девчонка, и в обморок не хлопнется.
– Злой ты. А еще вместе с ним работаешь.
– Да не знал я раньше, что этот деятель у Пчелинцева жену отбил. Она здесь находится, понял? Пчелинцев жизнь на кон ставил, чтобы спасти этого «героя»-любовника… А он что?.. В знак благодарности с его женой спать будет? Так?
– Тише ты, горластый! Пчелинцев идет.
Колян враз умолк, его будто подсекли.
– Да-a, если дело так обстоит, то жаль мужика, – произнес кто-то незнакомый мрачно, прислушавшись к приближающемуся стуку пчелинцевского костыля.
– Ну, Ежов, как дела? – спросил Пчелинцев подойдя, надсадно закашлялся, взялся рукою за грудь. – Вот черт, легкие чего-то сдают, разрывает их. Буквально на части рвет… Чувствуешь себя как, а, Ежов?
– Спасибо. Терпимо чувствую.
– Как бы там ни было – с возвращением тебя. С того света на этот…
– Спасибо, Сергей Сергеевич, – тихо, раздельно, буквально вылепливая каждую букву, проговорил Ежов. – И… Сергей Сергеевич… прости меня… за все прости!
Пчелинцев не ответил.
Врач снял с Ежова всю мудрую медицинскую технику, поднялся, прерывая все разговоры:
– Кто тут главный? Вы? – Посмотрел на старшину водолазной команды. – Или вы? – Взглянул на Пчелинцева. – Надо плыть в Астрахань. Потерпевшего нужно на несколько дней госпитализировать, вот так.
– Вы ж сказали, что он здоров, что ему хоть завтра на работу можно, – пробормотал водолазный старшина.
– Надо дня три за ним понаблюдать. А там отпустим. Вас, – врач посмотрел на Пчелинцева, – мы тоже должны уложить. Обследовать, подкрепить… нормальный вид вам придать. Вон лицо какое – сплошная болячка.
– Лицо – ерунда, – Пчелинцев снова надсадно закашлялся, – в груди что-то такое… Давит.
– А как вы хотели – со дна реки сразу наверх выскочить – и чтобы никаких последствий? Такого не бывает.
После этого разговора Пчелинцев перебрался в кормовую часть катера, где имелись скамейки и вообще было поспокойнее, сел. Перед глазами закрутились, то сплетаясь, то расходясь в разные стороны, дымные цветастые круги, и он с горечью ощутил, что ослаб он и – тут врач прав – немощен, болен, надо ложиться в больницу, чтоб хотя бы немного привести себя в порядок. То, что выпало на его долю, – собственно, как и на долю Ежова, – случается один раз в жизни. Два раза такое человеку, возможно, и не вынести. Он поугрюмел, замкнулся, ушел в себя, в невеселые свои мысли.
Словно сквозь сон до него донеслось, как заработал, задышал двигатель «адмиральского» катера, судно круто развернулось и взяло курс на город. Под металлическим днищем глухо заплескалась вода.
Очнулся он, лишь когда увидел, что к нему, держась за блесткий латунный поручень, приближается Марьяна.
Что-то щемящее снова шевельнулось в нем, вызвало к жизни застаревшую боль.
– Как себя чувствуешь? – спросила Марьяна.
Пчелинцев чуть заметно раздвинул губы в болезненной усмешке – традиционный вопрос, сегодня все спрашивают друг друга насчет того, как кто себя чувствует. И еще прощение просят.
– Не очень, – ответил он. – Надо ложиться в больницу.
– Я слышала об этом. Врач говорил. – Помолчала, собираясь с духом, потом спросила напрямик: – Скажи, ты смог бы жить по-старому?
– Как по-старому?
– А так… – Она помялась, опустила глаза. Тень проползла у нее по лицу. – Как… до моей встречи с Ежовым… Смог бы?
– Н-не знаю, – медленно проговорил он. Спросил в свою очередь: – А ты?
– Я – да! – твердо ответила Марьяна.
Пчелинцев молчал, никак не отреагировав на ее слова.
– Слово за тобой, – сказала Марьяна. – И еще… Одна просьба к тебе…
– Какая?
– Я слышала, ты ходил в порт, заявление оставил, чтобы тебя перевели на морское судно. Прошу тебя – забери заявление обратно.
Понимая, что означает эта Марьянина просьба, Пчелинцев спокойно, размеренно, хорошо осознавая, что делает, покачал головой отрицательно:
– Идти на попятную? Никуда это не годится.
– А я и не прошу идти на попятную. Ведь и на «Лотосе» тебе, судя по всему, тоже нельзя оставаться. Все равно надо на другое судно переводиться. Вот и пусть будет другой пароход – только не морской, а речной.
– Это почему же нельзя оставаться? – спросил он хмуро.
– Все-таки позади вон сколько худого осталось… Еле ведь вырвался. Не позавидуешь. Боязно как-то.
– Ничего боязного тут нет, – не меняя хмурого тона, отозвался Пчелинцев.
Марьяна поднялась с места.
– Извини. Мне надо… мне надо попрощаться.
Пчелинцев молча кивнул, отвернулся, стал смотреть за борт, на строчку берега, залитую утренним солнцем.
Около Ежова толпились люди. Когда Марьяна подошла ближе, они разошлись, хмурые, с озабоченными лицами, – видать Колян Осенев сделал свое дело. Колян же, увидев Марьяну, отвернулся, сплюнул за борт, Марьяна даже улыбнулась – уж слишком демонстративно это сделал товарищ моторист. Как школяр. Ну да ладно, бог с ним, с Коляном. Она склонилась над Ежовым, почувствовала неожиданно, что на глазах у нее вспухают слезы. Марьяна даже не поняла, отчего это – то ли ей было жаль Ежова, то ли от того, что она прощалась с тем, что уходило в прошлое.
«Жив?» – молча, одним только взглядом спросила она, взяла Ежова за запястье, пощупать пульс. Пульс был нормальным, и Марьяна села на докторский табурет.
«Говорила я тебе, что не надо идти в этот рейс, что… зеркало разбилось. Плохая ведь примета. Жаль, что Пчелинцеву не сказала, надо было и его предупредить. Может, беды и не было бы. Впрочем, что об этом говорить, когда все уже прошло, все кончилось? Как чувствуешь себя?» – по-прежнему молча, одним только взглядом поинтересовалась она.
«Когда находился внизу, на дне, – плохо было, думал – быть мне покойником. Легкие хрипели, голова раскалывалась. В общем, чуть на тот свет не отправился. А вытащили – ничего. Ты, наверное, уже в курсе. Врач на руки-ноги поглядел, температуру померил и резолюцию на-гора выдал: здоров. Вот такие-то дела».
«Скучал обо мне?» – неожиданно для себя самой спросила Марьяна.
Ежов застонал, зашевелил губами, будто ему, как и там, в страшном затопленном суденышке, не хватило воздуха, перевернулся на живот, придвинулся вместе с подстилкой к борту, стал смотреть вниз, и Марьяна отметила схожесть поведения Ежова с Пчелинцевым – та же реакция. Неужели несчастье вырабатывает в
