Избранное - Феликс Яковлевич Розинер
— Ты не считаешь себя объективной.
Ее силуэт был почти невидим, и почти неслышим был ее ответ:
— Да…
Он поспешил показать, что ответ ее сам по себе не важен, а важно ответить ей такой же откровенностью, и он заговорил негромко и беспокойно, торопясь:
— Видишь, для тебя имеет значение — ну, то, как ты… как твое поведение выглядит перед всеми. Ты хочешь быть до конца перед всеми честной и правильной — и так и должно это быть, это верно, это единственный верный путь, понимаешь? — и то же самое для меня, если меня считают трусом, дезертиром, и если я остаюсь на дальнейшее, на все будущее доносчиком — возможным, да, конечно, но о ком все будут думать каждый день, что дезертир и что я могу в любую минуту пойти и выдать — ведь об этом же заговорили, не спорь, — я не могу, я не хочу остаться таким перед ними… перед тобой, — и он остановился, но не удержал разгона и добавил: — Перед тобой особенно.
И умолк.
Спустя какое-то время они поймут, что это было их взаимным объяснением в любви. Но тогда они о том не знали.
— Так нельзя, — сказала Лина. — Убивать себя — значит убежать от всего. Это и есть — трусость.
За Линой стоял целый ряд героев — от Овода и Рахметова до Корчагина и Маресьева. Ахилл, как она понимала, к их ряду не принадлежал. Но ведь он был таким хорошим, таким талантливым и умным! И двойственность и противоречивость того, что представлялось ей как Образ и Основные Черты Характера Ахилла Вигдарова, заставляли ее мучиться и не позволяли сказать простых утешительных слов, сказать, быть может, с лаской и нежностью, которые так ей хотелось выразить. Но она не могла.
— И ты туда же — трусость! — тоскливо сказал Ахилл. — Какие вы все храбрые, как посмотришь, — из чистой стали с головы до ног!
— Не уходи из группы, пожалуйста! — проговорила страстно Лина. Ей казалось, что, согласись он, — и все вернется к прежнему.
— Глупости, — сказал Ахилл. — Это будет притворством, враньем. Ничего уже не изменишь. Я не хочу. Вот что, Лина: отпусти меня сейчас. Я даю еще одно честное слово: до понедельника я с кем-нибудь из вас увижусь — с тобой или с Эмилем.
Она предложила ему съесть яичницу, и еще какое-то время они провели на кухне, беседуя о знаменитых жильцах ее дома. Прощанье было церемонным — за руку.
Графика пустых московских зимних улиц была дополнена в тот вечер понурой, движущейся медленно фигурой. С руками, глубоко ушедшими в карманы долгополого пальто, с футляром, из-под локтя выступающим вперед и столько же назад за спину, фигура эта выглядела крестом, который сам себя нес, спотыкаясь и оступаясь в сугробы. И тень его, то вырастая, то сокращаясь у каждого фонаря, крестила собою дорогу, заборы, стены домов.
Ахилл вошел в квартиру, прошел мимо всех соседских дверей, толкнул свою, которую не запирал, и остолбенел на пороге: Ксеня, полулежа на диване, держа раскрытую книжку, излучала навстречу ему сиянье невинных глаз и лучезарность невинной улыбки.
— Вот это да! — ошарашенно смог выговорить он и почувствовал, как у него в груди немедленно забилось волнение, которому всегда была одна, давно ему известная причина — именно девица, и все последнее время — именно Ксеня. — Ты что тут делаешь?
— «Айвенго» читаю. Ты сколько раз читал? Я третий.
Он вошел, закрыл дверь, стал снимать пальто, затем ботинки и при этом выяснял занудно — как сюда попала? где взяла адрес? кто тебя впустил? — устраивал допрос, чтоб что-то говорить. Подошел к дивану, она слегка подтянула ноги, дав ему место, он сел, и теперь они улыбались оба, друг другу, она все так же проказливо-невинно, он — в тревоге и радости.
— Пришла стеречь меня, что ли? — спросил он.
— Не-а, — непередаваемо — от очень высокого первого к низкому второму — пропела она два звука, с которыми скатился на Ахилла, как из хорошего ведра, мгновенный водопад соблазна. И, став от этого уж вовсе идиотом, он тупо вопросил:
— А что же?
Она же была умнее и не ответила. Еще поулыбавшись, глядя на него, сияя и в полную грудь дыша, дыханье вбирая и отпуская сквозь полураскрытые губы, она спустила ноги, скользнув ступней по голени Ахилла, поднялась и, снова его задев, прошла к дверям. Он проследил, как рука ее поднялась к выключателю, резко щелкнуло, и, когда она в темноте возвращалась, он уже подавался вперед, чтобы встретить, не пропустить ее ни на секунду мимо. Она села тесно к нему. И сперва сплелись и сжались их руки. Прислонились щека к щеке. Губы настигли губы, и кони юного короля пили, стоя в реке. Но жажда не утолялась, а тело, лишь боком прижатое к телу, искало другого удобства, и губы не отпускали губ, и руки не отпускали рук, и медленно-медленно выпрямились они и встали, и, разом перехватившись в объятья, стоя замерли неподвижно, впластанные грудь в грудь и живот в живот, лишь руки текли по спинам, падали в поясницы и восходили к предгорьям бедер. Ксеня, шептал он, Ксеня, — Ахилл, иди же ко мне, иди же, прекрасный ты мой Ахилл. Конь в прибрежных кустарниках жаждал и жаждал, пил из реки и пил.
Ксеня себя проявила созданием воистину гостеприимным, очень радостной до любви; она, оказалось, удачно оставила свою девственность где-то вдали от Ахилла, так что ему не пришлось испытать каких-либо сложностей в эти святые минуты потери своей, после чего подруга его, мурлыкая нежно, ласкала его, они переводили дух, Ахилл пытался услышать в себе что-то новое и говорил себе с напыщенностью и тревогой, что «мужчина», Ксеня велела встать и достать белье, обратили диван, сняв пристенные подушки, в ложе, более удобное для счастья, и снова Ахилл тонул и тонул в чудном, в новом, во всепокоряющем наслаждении. Иногда он замечал, как на них осуждающе смотрит Лина. Он понимал, однако, что Лина сейчас не права, а Ксеня, наоборот, права, и очень, и он прав, потому что Ксеня права, и все куда-то летит в бездне tutti-crescendo-stretto-fortissimo.
Разумеется, заласканный, занеженный и умиротворенный, Ахилл заснул, младенчески уткнувшись в пышное великолепие груди счастливой Ксени. А счастлива она была не только тем, что испытала любовное удовольствие; не только тем, что, взяв в свои объятия Ахилла, она
