Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина
- Что молчишь? - услыхал он её голос, вздрогнул и вдруг спросил:
- Значит - любишь ты меня?
- Кабы не любила - не согрешила бы!
И прибавила, подумав:
- Да ещё в субботу...
"Как яблоко-червоточина упала", - думал Кожемякин.
Он не помнил, как ушёл от неё, и не помнил - звала ли она его к себе. С неделю сидел он дома, сказавшись больным, и всё старался оправдать себя, но - безуспешно. А рядом с поисками оправданий тихонько поднималась другая, мужская мысль:
"Сама ведь она, значит - есть во мне эдакое, победительное..."
Она звала его к себе памятью о теле её, он пошёл к ней утром, зная, что муж её на базаре, дорогой подбирал в памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и не сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не сказать их без насилия над собою.
Так и начался роман без любви, с недоумением в душе и тёмным предчувствием какой-то беды.
Хотелось ему рассказать о Марфе Никону, посоветоваться с ним о чём-то, но всегда было так, что, когда являлся Никон, Марфа точно исчезала из памяти.
А она, быстро привыкая к нему, становилась разговорчивее, горячее и требовательнее в ласках и всё более смущала его прилипчивым, нехорошим любопытством: заласкав, она спрашивала его тихим, жадным шёпотом:
- Расскажи, как у тебя с мачехой началось?
- А ты - полно! - отказывался он. - Разве можно об этом балагурить?
- Ну, а - с барыней?
Зрачки её сокращались, глаза становились маленькими, вся она даже вздрагивала, точно вскипая. Кожемякин молчал и сердился, иногда чувствуя желание ударить её.
Тогда она сама начинала рассказывать ему истории о женщинах и мужчинах, то смешные и зазорные, то звероподобные и страшные. Он слушал её со стыдом, но не мог скрыть интереса к этим диким рассказам и порою сам начинал расспрашивать её.
- Ага, - торжествуя и обижаясь, восклицала Марфа, - меня, небойсь, выспрашиваешь, а сам - молчишь, когда я прошу!
- Нехорошо это, Марфа!
- Делать - хорошо, а говорить - нехорошо?
- И откуда бы тебе, молодой женщине, знать эти дела? - удивлялся он. Выдумываешь, наверно, и привираешь ты...
Горячась, она подтверждала свои грязные сказки новыми:
- Слобода у нас богатая, люди - сытые, рослые, девушки, парни красивые всё, а родители - не строги; по нашей вере любовь - не грешна, мы ведь не ваши, не церковные! И вот, скажу я тебе, в большой семье Моряновых поженили сына Карпа, последыш он был, недоросток и щуплый такой...
Через минуту Кожемякин, конфузливо смеясь, уговаривал её:
- Перестань, ты, лошадь.
А иногда, устав от неё, мучимый этими рассказами, он говорил:
- Ежели ты затеяла всё это со мной из любопытства, чтобы про такие дела выспрашивать, так любопытство твоё скверное и распутное...
- Ну, уж какой святоша, - отзывалась она, надувая губы и отвёртываясь от него.
Предупреждение Никона встряхнуло в душе Кожемякина все его подозрения и отрицательные чувства к Марфе и Посулову: мясник всё чаще занимал у него деньги и всё упорнее избегал встреч с ним у себя дома. А в гостях или в трактире он как-то незаметно подкрадывался к Матвею Савельеву и вдруг сзади или сбоку - говорил:
- Здорово! Как живёшь?
Пальцы у него шевелятся, трутся друг о друга, а красное лицо морщится, и раньше не видные глазки теперь смотрят прямо в лицо.
- Марфа говорила - был ты третьего дня?
- Был, как же...
- То-то! Ну-ка, дай-ка ты мне красненькую до субботы, до вечера...
С некоторой поры почти каждое посещение жены он оплачивал мужу.
"Неужто - знает он?" - думал Кожемякин, но тотчас же отталкивал эту мысль, стыдясь её.
"Надо мне расспросить её, она - скажет, если умненько", - решил он после слов Никона.
Жизнь его шла суетно и бойко, люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что руки их направлены к его карманам. То один, то другой из деловых людей города тайно друг от друга предлагали ему вступить с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев, садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно говорил:
- В мыслях ваших самое главное то, что вы соизволили сказать о сословии. Совершенно правильно, что надо нам укрепиться, опираясь друг на друга. Однако - сначала - по единому...
И облизывал губы.
Платье на нём добротное и пригнано к телу так, точно он облит им. Узнав, что Кожемякин хочет закрыть свой завод, он даже испугался, вскочил и замахал руками.
- Помилуйте! - жалобно говорил он. - Это против всех ваших слов! Как же-с? Фирма - это даже очень важно, и вдруг - нет ничего! Что же это: сами говорите - надобно распространяться по земле, и своей же волей уничтожаетесь?
Он подвинул стул вплоть к хозяину, касаясь его колен своими, взглянул в лицо его горячим взглядом и предложил тихо:
- Желаете продать? Сухобаев, преемник Кожемякина, - желаете? Цена-с? В два слова!
Кожемякину понравилась живая игра его лица, решительный взгляд, а больше всего упоминание о фирме.
- Надо подумать, - сказал он дружелюбно. - Надоели мне рабочие эти, возня и всё...
- Понимаю-с! - воскликнул Сухобаев. - Другие мысли посетили, руководящие мысли, которые больше дела, это я понимаю-с! Но думать, что же - думать? Вот вам - Сухобаев, преемник Кожемякина - готов-с!
Не сходя с места, он убедил кончить дело, вручил задаток, взял расписку и встал, обещая:
- Насчёт беспокойства - не сомневайтесь, огражу! Покой ваш - вещь для меня значительная, как я, будучи поклонник ваших мыслей, обязан способствовать, чтобы росли без помехи-с!
Кожемякин был польщён его словами и доволен продажей завода без дома, на что он не рассчитывал и о чём не думал даже.
В другой раз Сухобаев, встретясь на улице, спросил Кожемякина:
- Вы, слышал, с Никоном Маклаковым сошлись - верно? Так-с. Тогда позвольте предупредить: Никон Павлович в моём мнении - самый честнейший человек нашего города, но - не играйте с ним в карты, потому - шулер-с! Во всех делах - полная чистота, а в этом - мошенник! Извините, что говорю не спрошен, но как я вообще и во всём хочу быть вам полезен...
Глаза его смотрели прямо и светло - Кожемякин дружески пожал цепкую руку и простился с ним, думая:
"Шельма ведь, а - какой приятный!"
Однажды Сухобаев застал у Кожемякина Никона; долго сидели, распивая чай, и Матвей Савельев был удивлён почтительным интересом и вниманием, с которыми этот человек, один из видных людей города, слушал размашистые речи трактирного гуляки и картёжника.
- Жизнь становится другой, а люди - всё те же, - говорил Никон.
- Очень верно! - горячо соглашался Сухобаев.
- Теперешние ребятишки умнее нас не обещают быть; гляжу я на них: игры, песни - те же, что и нами петы, и озорство то же самое.
- Здесь - не соглашусь! - уважительно, но настойчиво заявил Сухобаев, собираясь в комок.
- Отчего, Василий Васильич? - спросил хозяин.
- А видите ли-с, - становятся дети недоверчивей и злей...
- Пожалуй - так! - в свою очередь согласился Никон. - В боях теперешних хитрости много, а чести да смелости меньше стало. И плачут ребятишки чаще, сердятся легче...
Подумав, он заворчал:
- И всё это от матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные матери - пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя есть, а куда тебе их?
Сухобаев поднял голову и стал смотреть в зеркало, приглаживая рыжеватые волосы на голове, а Никон, закинув руки за шею, улыбался, говоря:
- Да-а, ежели бабы умнее станут - и, правду скажем, честнее, - люди бы поправились! Наверное!
- Непременно-с! - негромко подтвердил Сухобаев.
Кожемякин молчал, думая:
"Из солидных людей ни в одну голову такая мысль не пришла, а носит её потерянный человек". Вслух он сказал:
- Подумать об этом надо...
Сухобаев уронил под стол чайную ложку и, нагнувшись за нею, скрылся.
- Если бы завелись такие женщины, как ты сказывал, - задумчиво говорил Никон, откинув голову и глядя в потолок. - Бабы теперь всё-таки другие пошли: хуже али лучше - не понять, а другие. Раньше были слаще да мягче, а теперь - посуше, с горчинкой! Бывало, ходишь около её, как грешник вокруг церкви, со страшком в грудях, думаешь - какие бы особенные слова сказать ей, чтобы до сердца дошли? И находились слова, ничего! Ныне в этом как бы не нуждаются, что ли? И не столько любовь идёт, сколько спор - кто кого пересилит? Устают прежде время от споров этих и стареют.
Сухобаев молча исподлобья смотрел на Никона и, шевеля тонкими губами, порою обводил их острым концом языка. Улыбался он редко, быстро исчезавшей улыбкой; она не изменяла его холодного лица.
Уходя после этой беседы, он вежливо попросил разрешения посетить Кожемякина завтра вечером, тот дружелюбно сказал:
- Всегда рад, пожалуйте...
А оставшись с Никоном, спросил его:
