Пуп света - Венко Андоновский
* * *
Только монах, ухаживавший до этого за датчанином, полностью понимал его крики. Он даже утверждал, что однажды разговаривал с ним о смысле жизни. И что нескольких звуков достаточно, чтобы выразить даже самую сложную мысль. Молодой монах сказал, что тогда датчанин поведал ему, при помощи всего лишь пяти гласных и нескольких согласных, что очень страдает, что его преследуют демоны, и он не знает, как защититься от этих бесов. И ещё сказал ему, что эти бесы выходят из него, только когда он на литургии, но в ту же ночь возвращаются снова. И что они, как черные пауки, плетут паутину по углам его комнаты, что он видит этих чёрных тварей сатаны, но, к сожалению, их больше никто не видит, и он ничего не может им сделать.
В миру я занимался семиотикой и знал, что то, что молодой монах рассказывал о датчанине, вполне возможно. Даже простейшие семиотические системы способны безошибочно передавать самые тонкие и сложные сообщения; более того, чем проще семиотическая система, тем более она способна донести сообщения в прозрачном, понятном и ясном виде. Таково фонетическое письмо: философия, выраженная при помощи фонетического письма, гораздо яснее, чем выраженная пиктографически, как например в китайской письменности, где всегда есть возможность двусмысленности и ошибочной трактовки. И хотя я понимал, что то, что молодой монах говорил о семиотическом опыте общения с датчанином, вполне может быть правдой, и особенно его утверждение, что датчанин признался ему, что страдает от сатаны и хочет от него освободиться, я всё же не хотел в это верить. Для меня датчанин сам был сатаной, одетым в чужое тело, на этот раз изуродованное, а философия сатаны выражена всего в одной фразе: «Зло прекрасно». Собственно говоря, я слышал эту фразу на днях, когда держал его на краю скалы под названием «Пасть дьявола», а он повторял: «Ка…са…таааа! Ка…са…таааа».
Когда мы вернулись в скит, коляску взял молодой монах. Он сказал, чтобы я шёл отдыхать, сказал, что знает, как я намучался, и покатил тележку в комнату датчанина. Но я заметил, что датчанин что-то говорил ему на своём родном языке, и тот, вместо того чтобы отвезти его в келью, свернул с коляской за церковь. Я вошёл помолиться, и только я приступил к молитве, прибежал молодой монах и с тревогой сообщил мне:
— Скорее! Тебя зовет старец, немедленно!
Старец Паисий встретил меня в своих покоях с палкой. Он колотил меня с такой яростью, что я совершенно потерял веру в Бога. Я даже подумал, что решение приехать сюда — моя величайшая в жизни ошибка. Перестав бить меня, он спросил:
— Зачем ты хотел столкнуть его в пропасть? Сбросить брата в пасть дьяволу? Иди вон, с глаз моих долой!
Было ясно, что датчанин оклеветал меня своей дьявольской речью, а молодой монах, как переводчик сатаны, передал старцу, что я хотел убить иностранца. В тот момент я понял, что вся история моей жизни до того, как я стал послушником — и шлагбаум, и всё, что произошло с датчанином, и моя исповедь, где говорилось об изнасиловании Лелы, и мой телефонный разговор с ней — всё это есть в распоряжении отца Паисия, и что единственный, кто мог передать ему эти записи, был мой старец отец Иларион.
Когда я вышел избитым от старца Паисия, то единственным моим утешением были мысли моего старца, высказанные в одной из его проповедей: лучше быть добычей, чем охотником; лучше быть распятым, чем распинать; лучше быть оскорблённым, чем оскорблять; лучше быть оклеветанным, чем клеветником. Тот, кто страдает, сильнее того, кто наносит удар, особенно если после удара он остаётся на ногах.
В тот же день во время вечерней службы молодой монах привёз датчанина на литургию. Я наблюдал со стороны: у него было лицо, как у святого, как у мученика, всю службу он проливал слёзы, как будто был в глубоком раскаянии, и выкрикивал свои едва понятные возгласы: «Ае…уйя…». После службы молодой монах вернул мне датчанина, а это означало, что старец Паисий не освободил меня от мучительного послушания.
* * *
В душе у меня не было здорового места. И когда на следующий день я опять очутился вместе со своей ношей на инвалидной коляске у края пропасти (естественно, все тормоза на колёсах были закреплены), где сатана наслаждался видом собственной пасти, он невнятно проговорил: «Уеуа… Уеуа…». Поскольку в мирской жизни я изучал фонетику, я знал, что те, кто учатся говорить, часто произносят «у» вместо «л». А он продолжил, опять еле артикулируя слова: «Уеуа… отеа… Неее асиова… Са…аа… отеа… осиа…».
Я ничего не понял. И тогда услышал, полностью артикулированную, как будто сказанную человеком фразу: «Лела хотела. Я не насиловал. Сама хотела, просила».
Я был у него за спиной. Я не видел, что это произнесли его уста. Но, судя по работе мышц челюсти, говорил именно он. В какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума, потому что я знал, что при афазии невозможно перейти от стадии отсутствия артикуляции к стадии полностью членораздельной речи в один момент. В голову пришла безумная мысль: он, сидящий в коляске, говорит устами дьявола. Точнее, говорит неартикулированно, но звук, проходя сквозь те скалы в бездне, те клыки и коренные зубы, становится понятным для человека; уста дьявола используют голосовые связки этого полутрупа, и через эти уста звуки приходят в артикулированном виде.
Это противоречило всем физическим и акустическим законам; чтобы не сойти с ума, я сразу отбросил это предположение. Я понял, что в коляске всё ещё сидит он, рогатый, нечестивый, и что он или притворяется, что не говорит, или что он заговорил. Заговорил, используя свою одежду: тело датчанина. В мирской жизни я читал лекции про Слотердайка и знал, что человек рождается не в родильном доме, а в языке;
