Приют для бездомных кактусов - Сухбат Афлатуни
Из теть-Надиной двери пробивался свет и слышались слабые стоны. Обе Веры, Петровна и Максимовна, были на кухне. Максимовна стояла в теть-Надином фартуке у плиты и что-то сердито помешивала.
– Ну что, отловили? – спросила, продолжая мешать.
– Кого?
– Ну… разыскали цыган этих?
Он сел за стол. Вера Петровна нарезала салат из бледных помидоров и молчала.
– Как она? – спросил.
– Да всё так же. Скажет «отец Максим» – и снова свое «каля-маля»… Сильный там туман?
– Да нет, – отец Максим поднялся. – Схожу к ней.
– Поужинайте, батюшка, уже готово всё. Сейчас только сметанкой…
– Начинайте. Я потом.
Прежде обе Веры друг друга недолюбливали. А тут вот почти подружились.
В комнате еще сильнее пахло лекарствами и побулькивал матрас. Он перекрестился и перекрестил постель.
– Вернулся?
Он даже не понял сразу. «Слава тебе господи!» – выдохнул и присел на стул.
– На Горку ездил?
– Да… – произнес с трудом. «Заговорила… Господи, заговорила!..»
– Хорошо.
Они были в полутьме. Он не включал лампу, будто боясь вспугнуть это электрическим светом. Теща пошевелилась.
– Слава богу, дождалась тебя, отец… Исповедуешь?
– Да, – кивнул он.
Он еще со вчерашнего дня заготовил всё.
Потом… была долгая исповедь. Несколько раз она замолкала и начинала хрипло мычать, он предлагал кликнуть Веру Ивановну с обезболивающим. Но теть Надя мотала головой и, отдышавшись, продолжала. Вера Ивановна, кстати, заглядывала. Один раз сама, второй раз с Верой Петровной, но, упершись во взгляд отца Максима, быстро закрывала дверь.
После причастия теть Надя задремала.
Отец Максим вытер валявшимся полотенцем пот и подумал, что надо встать и поужинать. И не смог, такая взяла усталость. Много что теть Надя рассказала, да и что в голове это повторять… Исповедь и есть исповедь, не для него это всё рассказывалось. Может, только то, что касалось Машкиного отца… Да, ученый. Этнограф, видимо. Цыганами занимался, в табор к ним приезжал. Теть Надя и старше его намного была, и замужем, и вообще не Надей была тогда. И всё. Любовь и потом Машка.
Он всё-таки поднялся, зевнул и тяжело вышел в коридор.
На кухне сидела одна Вера Ивановна, ее дежурство сегодня. Отложив молитвослов, стала накладывать ему ужин.
Поглядела на него.
– Ну вы, батюшка, даете… Это когда же вы его успели выучить? За один день, что ли?
– Что выучить? – не понял отец Максим.
– Ну язык этот их, цыганский. Так прямо на нем шпрехали, я аж…
– Какой цыганский? На русском она говорила… Снова русский вспомнила!
Вера Ивановна наклонила набок голову:
– Что ж я, батюшка, русский, что ли, не отличу? Да вы Веру Петровну спросите, я специально ее позвала, когда второй раз заглянула. И этот, сын ее, приходил, чтоб домой забрать, а то туман такой, он тоже к двери подходил: да, говорит. Цыганский, наверно.
Отец Максим молча вертел ложку.
– Вот и говорю, батюшка, что не может человек так быстро… Тут понятно отчего.
– И отчего? – Он отложил ложку и вопросительно поглядел.
– Пятидесятница!
– Да это ж через пять дней только…
– Уже через четыре.
Отец Максим вздохнул и помотал головой. Помолившись, принялся за суп. «Пойдут теперь разговоры, – думал он, глотая горячую жидкость и закусывая хлебом. – Такое насочинят…» Даже покраснел от этих мыслей, а может, и от супа.
Нахмурившись, поглядел на Веру Ивановну:
– Вы, это… Никому об этом не надо, ладно?
– Хорошо, – с усилием произнесла она. – Как благословите.
– И вообще, если что… по молитвам отца Терентия это было. О молитвах его сегодня просил.
– А! – Лицо Веры Ивановны разом разгладилось. – Это тогда понятно. У меня один раз внук болел, который теперь студент… Я и туда с ним, и сюда; хорошо, на приходе тогда одна женщина работала, вы ее не застали, и она говорит: хватай своего Димку и езжайте к отцу Терентию. И…
Вера Ивановна замолчала. Приоткрыв рот, отец Максим спал.
Туман понемногу расходился. Лодка двигалась легко, будто не касаясь белой поверхности воды, или что это было.
Она сидела, поджав ноги, как любила сидеть в молодости. И вся она снова была легкой, как в молодости, только по-другому. Воздух был свеж, в белой реке ничего не отражалось. Мария сидела на веслах и безо всякого усилия гребла.
Они молчали. Речь осталась там, возле темных и шумных шлюзов, где Мария поджидала ее со своей лодкой. А здесь было только понимание. Понимание и свет, который шел то ли снизу, от реки, то ли сверху, то ли от молчащей Марии, то ли отовсюду разом. Легкий такой свет.
Бульбуль
Он родился на базаре.
Это не совсем точно.
Родился он в роддоме, что в двух остановках от базара.
Отец его был торговцем глиняными свистульками. Схватки начались к обеду. Отец просил жену потерпеть, пока распродаст хотя бы половину. А пока посиди тут… Да, вот тут за прилавком.
Мать сидела за прилавком, вздыхала и тем самым привлекала к себе внимание. Расчет оказался верным, глиняных воробьев разобрали быстро.
Отец всё рассчитывал верно.
Ближе к вечеру он усадил жену на тележку, сам впрягся в нее и побежал в роддом. Телега прыгала на кочках, жена стонала. Отец зажал в губах глиняную рыбу, издававшую милицейский свист, и бежал, разгоняя им встречных.
Так, свистя, он и ворвался в роддом. Там его остановили, забрали у него жену и прогнали. Отец посидел на роддомовской скамейке, освежился из крашенного серебрянкой фонтана и побежал обратно на базар. За пределами базара он чувствовал себя неуютно. Это же свойство перейдет к сыну, который как раз в это время вылез на свет. Не на самом базаре, как он будет потом рассказывать детям и внукам, а в двух автобусных остановках от него.
Да и что такое две какие-то остановки по сравнению с необъятностью базара? Это только по карте у базара были границы, обведенные тушью. А в жизни он выплескивался на соседние улицы, где на ступенях или складных сиденьях сидели люди и продавали всё, что могло иметь цену, хоть какую-то. Подходи, покупай.
Цену на базаре имело всё. Всё, кроме отбросов, которые выносили на свалку возле южных ворот и сваливали в огромные ржавые баки. Но и отбросы имели цену. К ним подбирались нищие, отгоняли птиц и вели между собой споры, кому что брать.
Лавка отца находилась возле восточных ворот, он был последним продавцом свистулек. В старые времена продавцов свистулек было много, теперь по глине работал он один. По
