Федор Сологуб - Том 4. Творимая легенда
Изнемогая от сладкого восторга, чувствуя, как вся сила оставляет его, старый Хозе склонился на пол к ногам деревянной Мадонны в белом кисейном платье, вздохнул глубоко и радостно, как засыпающий тихо ребенок, — и умер.
Говорили потом суеверные могильщики:
— Старый Хозе был праведник. Прекрасная дама в трауре приходила возвестить час его смерти.
Глава шестьдесят первая
После смерти Карла Реймерса мысли о смерти стали привычными Ортруде. Часто останавливалась королева Ортруда перед портретом белого короля и всматривалась в изменившееся, словно покрывшееся серым пеплом из далекого вулкана лицо убитого мальчика.
Спокойно думала Ортруда:
«Умру. Умру и я».
И не могла жалеть умершего.
Темная страстность томила ее, словно внушенная дымною страстностью старого вулкана.
Полюбила Астольфа. И эта любовь представлялась ей почему-то как еще одна ступень к смерти.
Кратким сновидением мелькнули дни ее любви к Астольфу — и погасли.
И к Танкреду не было той острой, злой ненависти, как прежде.
Светозарному молилась все чаще в эти дни Ортруда, — то на высокой башне гордого замка, то на широком морском берегу.
На краткие минуты отвеяло легким ветром дымный полог от Островов, где томилась королева Ортруда, — и стали ясны для нее опять впечатления тихого бытия.
В ясный час предвечерний, надевши белый простой наряд, вышла Ортруда на морской берег. Она села на невысокую мраморную скамью у морских волн. Склонилась просто и спокойно, к легким стопам стройных ног опустила обнаженные руки, такая гибкая, такая милая, как нимфа тихих вод, случайно принявшая тяжелый человеческий облик. Сняла свои сандалии и пошла вдоль берега. Мелкий песок, согревающий нежно, пересыпался, слегка вдавливаясь под тихими стопами ее легких ног.
Случайно и принц Танкред вышел один в этот час на берег. Они встретились. И были оба смущены.
Ортруда сказала кротко, как давно уже не говорила она с Танкредом:
— Я скоро умру. Может быть, меня убьют. Может быть… ах, да мало ли как смерть приходит!
— Ортруда, — начал Танкред.
Ортруда остановила его повелительным движением руки и продолжала:
— Тогда у вас, принц Танкред, будут большие шансы на корону моих милых Островов. Но подумайте много, прежде чем принять эту корону. Надеть корону легче, чем носить ее. Она очень тяжелая, принц Танкред. У вас обширные замыслы. Время покажет вам, что было в них суетного и ложного.
Принц Танкред жестоко смутился. В его голове заметались пугливые, короткие мысли:
«Кто проболтался? кто выдал? кто мог это сделать? кому это могло быть выгодно?»
Он сказал с нескрываемым волнением:
— Милая моя Ортруда, отгоните от себя эти мрачные мысли. Я виноват перед вами, правда. Я знаю, что недостоин вас. Но годы проходят, время охлаждает безумный пыл необузданной страстности. Клянусь вам, я исправлюсь.
Тихо и просто спросила Ортруда:
— Зачем это вам?
Танкред воскликнул:
— Клянусь вам, Ортруда! Спасением моей души клянусь, что я буду вам верен.
Ортруда молчала. Загадочно улыбалась. Смотрела на Танкреда с неизъяснимым, волнующим его выражением.
— Ортруда, — страстно говорил Танкред, — будем опять любить друг друга нежною, умудренною любовью, будем опять кроткими и милыми, как дружно играющие дети, в забвении жизненной суеты и прозы.
Он целовал тонкие руки Ортруды. Она молчала и не отнимала от его губ своих рук, — и они казались усталыми и робкими, — бедные руки рано утомленной жизнью королевы! И нежно обнимал ее Танкред и уговаривал долго и нежно.
Ах, эти слова, столько раз повторенные!
Улыбнулась Ортруда, так печально, так нежно, как умирающая улыбается в ясном небе, догорая, заря. Спросила Танкреда:
— Вы так хотите, милый Танкред?
— О, милая Ортруда, — воскликнул Танкред, — хочу ли я счастия, жизни, солнца, хочу ли я вашей улыбки, Ортруда!
— Хорошо, — сказала Ортруда, — будем нежны друг к другу во что бы то ни стало. Перед лицом жизни и под холодным взором смерти будем нежны и кротки. Для каждого из нас когда-нибудь наступит ночь, когда наши мертвые придут к нам.
— Что вы говорите, Ортруда? — спросил Танкред.
Не понимал ее слов, ее настроения, ее внезапной мягкости. Тяжким было ему бремя притворства. Ортруда смотрела на него спокойно и нежно и говорила тихо:
— Будем нежны, будем божественно-незлобны. Наш земной удел — измена.
Не понимал ее Танкред, — но он знал слова, — так много слов очаровательных и нежных. Он говорил:
— Верность, Ортруда, клянусь вам, верность в измене. Мы изменяем, потому что очаровываемся призраками давних переживаний, но мы всегда верны, потому что связаны цепью пережитых жизней.
Ортруда улыбнулась. Глаза ее были печальны и кротки. Она говорила тихо и медленно:
— Мы неверны, как дети, и невинны, как боги, как это небо, как эти волны. Подобна стихиям душа человека, изменчивая и чистая, сотканная из стихий, всегда невинных.
— О, я понимаю вас, Ортруда! — притворно-искренним голосом воскликнул Танкред.
— Не знаю, понимаете ли вы меня теперь, — сказала Ортруда. — Надеюсь, Танкред, что вы поймете меня когда-нибудь. А теперь для вас, для вас, Танкред, у этих дивных волн, с этими смеющимися волнами, под этим ликующим солнцем, зажженная его золотыми лучами, среди зеленеющей лазури волн и голубой лазури неба я спляшу танец зыбкой изменчивости и сладкого забвения.
С этими словами Ортруда подошла к той же мраморной скамье у морских волн. Она сняла с себя свои одежды и положила их на скамью. Посмотрела, любуясь нежно, на свое тело и пошла нагая по мелкому песку к берегу. Когда первая волна плеснулась об ее стройные ноги, Ортруда остановилась, и засмеялась, и начала легкую пляску. Она плясала у воды, — то отбегала от волны, то опять бежала за волною. Она плясала и хлопала мерно ладонь ладонью маленьких рук. Волны плескались о ее тонкие милые ноги, холодные волны, равнодушные к бедной земной красоте, и одной только покорные высокой Очаровательнице, грустными очами вздымающей грудь океанов. И был еле видим уже занесенный над миром серп Очаровательницы, — а солнце еще ликовало, склоняясь устало и томно к черте темно-синей, к вечному кольцу роковому.
В это время тихо и плавно, как легкое полуденное явление из мира призрачного бытия, из-за розовато-серого утеса выплыл розовый на ясном свете солнечном парус — и показалась рыбачья легкая лодка. В ней сидели двое юношей и мальчик. Они засмотрелись на милую плясунью, играющую с волнами. Залюбовались стройностью ее обнаженного тела. Смеялись радостно и звонко. Рукоплескали, радуясь солнцу, волнам, и зыбкой, милой пляске, и легкости прелестных ног.
Налетел порыв внезапного ветра. Склонился бело-розовый парус. Край лодки черпнул воду.
Лодка опрокинулась.
Перестала плясать Ортруда. Стояла на песке прибрежном и в ужасе смотрела на хлопающий по волнам парус, на людей, которые бились в волнах, пытаясь плыть к берегу, и на далекую ладью, которая уже спешила им на помощь.
— О, — сказала Ортруда, — несчастная какая стала теперь я! И смех мой губит.
— Не плачьте, Ортруда, — сказал Танкред, — людей спасут.
Людей спасли. Но не утешилась королева Ортруда.
И опять надвинулся мрачный, дымный полог, и легкий пепел закружился на берегу.
Глава шестьдесят вторая
Вскоре после этого кардинал, архиепископ Пальский, монсиньор Фернандо Валенцуела-Пуельма, обратился к королеве Ортруде с просьбою о приеме: он имел надобность переговорить с нею о весьма значительных предметах. День приема был немедленно назначен Ортрудою.
Это посещение кардинала было решено в кружке заговорщиков за принца Танкреда. Люди, замышлявшие свергнуть с престола королеву Ортруду, находили полезным, чтобы потом можно было говорить:
— Королеву Ортруду предупреждали, что ее поведение вызывает неудовольствие в народе. Она была глуха к добрым советам, и вот она пожинает, что посеяла.
Посещение кардинала было неприятно королеве Ортруде. Она не любила этого лукавого старика. Но она приняла его любезно, как и подобало его высокому положению в церкви. Королева Ортруда сразу поняла по выражению лица кардинала, что он скажет ей что-то неприятное. Таким неискренним и напряженным было выражение румяного лица этого князя церкви, тучное тело которого свидетельствовало о его любви к благам жизни. Хитрая, притворно-льстивая улыбка змеилась на чувственно-алых губах кардинала. Голос у него был тихий, змеино-вкрадчивый. Так крокодил ласково и тихо говорил бы, если бы ему надо было словами улещать свои жертвы, прежде чем полакомиться ими. Острый взор блестящих глаз сверкал порою из-за полуопущенных ресниц. Кардинал говорил:
