Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
— Дядя, за что же вы себя браните, пролепетала Лина, болѣзненно моргая вѣками, — чѣмъ представленіе наше виновато что у меня здоровье такое дрянное?
— Здоровье! повторилъ онъ. И мгновенно стихая, заговорилъ тихо и печально:- Hйlиne, что мнѣ нестерпимо больно, это то что я лишился всякаго твоего довѣрія, всей твоей прежней дружбы ко мнѣ!..
Она глядѣла на него вся смущенная… Онъ продолжалъ:
— Зачѣмъ таишься ты отъ меня, для чего скрываешь?… Неужели я тебя не знаю, неужели ты могла думать что я не понялъ, не отгадалъ все… Здоровье, сказала ты. О, моя бѣдная, развѣ я не вижу что не физическая оболочка, а вся бѣдная душа твоя измучилась въ продолженіе этого проклятаго спектакля… Я не знаю что у васъ предъ этимъ происходило съ нимъ, — князь какимъ-то судорожнымъ движеніемъ махнулъ рукой;- но вѣдь онъ все время тамъ кололъ, мучилъ, терзалъ тебя, не такъ ли?
Она не выдержала:
— Мучилъ, терзалъ! чуть слышно повторила она, и прижавъ обѣ руки къ лицу, съ глухимъ рыданіемъ откинулась головой въ спинку кушетки.
Князь Ларіонъ скользнулъ со своего стула внизъ, припалъ къ ея колѣнамъ и, оторвавъ эти блѣдныя руки ея отъ лица, сталъ покрывать ихъ жадными, безумными поцѣлуями…
— Дядя, что вы, что вы дѣлаете! вскликнула въ ужасѣ Лина, порывисто вставая съ мѣста и падая снова въ полномъ безсиліи.
Онъ всталъ, провелъ безотчетно рукой по растрепавшимся волосамъ, и лихорадочнымъ голосомъ промолвилъ:
— Я склонился къ твоимъ ногамъ, какъ сдѣлалъ бы это предъ древней, мученицей, идущею на смерть… съ тѣмъ, примолвилъ онъ въ неудержимомъ порывѣ своей страстной натуры, — чтобы растерзать потомъ ея палача!..
— О, ради Бога, дядя, прошептала Лина, сжимая руки, — не говорите такъ!
— Да скажи ты мнѣ, вскрикнулъ онъ, сверкая глазами, — за что ты его любишь?… За что, Hélène? повторилъ онъ мягче, сдерживая себя и снова садясь подлѣ нея. — Вѣдь онъ гордый, холодный человѣкъ, несмотря на кажущуюся способность къ увлеченію. Недаромъ онъ такъ хорошо играетъ Гамлета, добавилъ князь Ларіонъ съ улыбкой, скривившею его губы на сторону:- они всѣ такіе, эти здѣшніе ультра-Руссы и Славяне, насмотрѣлся я на нихъ; у нихъ прежде всего голова, уставъ, доктрина, они страсти не вѣдаютъ и не допускаютъ…
— Я и не хочу «страсти!» какъ бы вырвалось у княжны.
— Не хочешь! повторилъ онъ, — да, ты ее боишься. — Онъ еще разъ горько улыбнулся. — Ты хочешь страдать и переносить безропотно и безмолвно, и чтобы тотъ кого ты любишь, точно такъ же любилъ тебя, страдалъ и переносилъ, и молчалъ… Только Гамлетъ твой, на бѣду, не рыцарь нѣмецкой баллады, а Москвичъ въ до-Петровской мурмолкѣ новѣйшихъ ученій… Мнѣ невѣдомо, повторяю, что, какое объясненіе происходило между вами, но очевидно онъ знаетъ что твоя мать имѣетъ для тебя избраннаго ею жениха и не склонна промѣнять его на господина Сергѣя Михайловича Гундурова, и онъ дѣлаетъ тебя отвѣтчицей за это оскорбленіе его безграничнаго московскаго самолюбія… Хорошъ влюбленный! закончилъ, вставая, князь Ларіонъ со злобнымъ, перерывистымъ хохотомъ;- нѣтъ, Елена Михайловна, такъ не любятъ!..
Его рѣчи жгли ее, ей нечѣмъ было опровергнуть ихъ…
— Какъ же любятъ, какъ, скажите! проговорила она съ безмѣрною тоской.
— Какъ? повторилъ онъ, быстро оборачиваясь на нее и окутывая ее такимъ огненнымъ взглядомъ что Лина почувствовала его сквозь опущенныя вѣки, и невольно дрогнула. — Я не знаю какъ въ состояніи любить эти умники вашего поколѣнія. Но знаю что, будь я на его мѣстѣ, я сумѣлъ бы добыть тебя, хотя бы для этого нужно было моря плавмя переплывать и взрывать горы на воздухъ! Ты была бы моею женой, имѣй я противъ себя сто тысячъ матерей и всѣ силы земныя имъ въ придачу!
— И принудили бы меня, вымолвила Лина, подымая на него съ мучительно вопрошающимъ выраженіемъ свои лазоревые глаза, — принудили бы нарушить завѣтъ, мольбу умирающаго отца, вашего брата…
— Нѣтъ отца, нѣтъ матери, нѣтъ постороннихъ чувствъ для того кто любитъ! тѣмъ же страстнымъ тономъ рѣчи продолжалъ князь Ларіонъ:- есть кумиръ, которому безъ возврата отдается все что до этого могло быть свято и дорого, долгъ, спокойствіе, вѣрованія, жизнь…
— Это не любовь, а грѣхъ и преступленіе! прервалъ его трепетный голосъ Лины.
— Хотя бы такъ, хотя бы преступленіе…
Онъ не договорилъ. Его возбужденіе какъ бы вдругъ смирили безпорочные звуки этого голоса, но желчь еще не улеглась въ немъ.
— Все зависитъ, какъ смотрѣть на вещи… Въ данномъ случаѣ вы кажется можете быть спокойны оба, промолвилъ онъ тономъ шутки, плохо скрывавшимъ злое намѣреніе его словъ;- твой Гамлетъ, очевидно, никакого преступнаго дѣйствія отъ тебя не потребуетъ… Но за то, повидимому, и отъ него особыхъ жертвъ ты ожидать не полагаешь… Все это впрочемъ безполезные разговоры, оборвалъ князь, — отъ нихъ никакого прока, кромѣ того что ты, кажется, еще болѣе разстроилась… Появляться тебѣ на сцену въ этомъ состояніи совершенно невозможно. Надо объ этомъ сейчасъ сказать режиссеру…
Лина тревожно задвигалась.
— О, еслибъ я чувствовала хоть немножко больше силы… Что подумаютъ? Сочтутъ капризомъ, или хуже, что я въ самомъ дѣлѣ больна; maman испугается, не будетъ знать что дѣлать. Всѣ эти гости… Я для всѣхъ буду un trouble fête.
— Вздоръ! сказалъ князь Ларіонъ:- девять десятыхъ этихъ гостей и не догадаются что изъ драмы выкинута сцена. Твоя мать, если не сказать ей что ты больна, никогда объ этомъ не подумаетъ. Что касается до твоихъ «капризовъ», то ces messieurs et dames, играющіе съ тобою, надѣюсь, настолько должны были тебя узнать чтобы быть увѣренными что, т м на безсмысленные капризы не способна, подчеркнулъ онъ. — А чтобы вообще никакимъ толкамъ повода не подавать, совѣтую тебѣ, когда ты совершенно отдохнешь, переодѣться въ твою toilette de soirée и придти въ залу къ концу представленія.
— Ко всѣмъ туда? воскликнула испуганно Лина.
— Нѣтъ; войди въ ложу къ M-me Crébillon, чтобы тебя видѣли только. Этого достаточно… Что это такое? прерывая себя спросилъ князь, указывая на пузырекъ который вернувшаяся Глаша протягивала въ эту минуту своей барышнѣ.
— Для невровъ капли, ваше сіятельство, отвѣтила горничная.
— Ну, вотъ и хорошо… для «невровъ», повторилъ съ невольною усмѣшкой князь. — Успокойся, Hélène, а я сейчасъ переговорю съ режиссеромъ…
И онъ, холодно кивнувъ племянницѣ, вышелъ изъ уборной.
По его уходѣ Лина еще долго лежала недвижимо на своей кушеткѣ. На нее нашла какая-то апатія, временный застой всякаго чувства и помысла. Глаза ея были закрыты и Глаша подумала, она спитъ. А въ головѣ ея княжны проносились въ это время механическимъ процессомъ мозга Какіе-то туманные очерки лицъ и картинъ, обрывки какихъ-то фразъ, смыслъ которыхъ она уловить не могла… «Seule au monde», прошепталъ вдругъ безсознательно ея языкъ… Она силилась понять, связать это съ чѣмъ-то, что опять уходило отъ нея въ какую-то неуловимую даль… «Seule au monde»… Да, у maman на столѣ желтая книжка… «Seule au monde»… [46].
LXI
Ольга Елпидифоровна изъ-за тонкой двери, за которою прижалась она, не проронила ни единаго слова изъ разговора дяди съ племянницей… Онъ взволновалъ ее и какъ бы даже тронулъ отчасти. Въ ея подвижномъ воображеніи, не способномъ останавливаться долго ни на одномъ изъ испытываемыхъ ею впечатлѣній, пронесся цѣлый рядъ торопливыхъ помысловъ самаго разнорѣчиваго свойства. На мигъ что-то въ родѣ жалости къ княжнѣ сказалось въ ней. «Несчастная эта Лина однако, подумала она, — три у нея воздыхателя, и ничего изъ этого не выходитъ: одинъ — дядя родной, другой желаетъ получить ее только изъ-за денегъ, а третій и любитъ, да взяться не умѣетъ… Впрочемъ сама она ничего не умѣетъ, рѣшила тутъ же барышня, только терпѣть и страдать понѣмецки; онъ (то-есть князь Ларіонъ) совершенную правду сказалъ ей: кто чего сильно хочетъ, для того нѣтъ препятствія… Онъ бы ее, дѣйствительно, со дна морскаго добылъ… А, право, этого старика можно серіозно полюбить за его страстность»… И при этомъ на такое же краткое мгновеніе пронеслось въ головѣ Ольги что вѣдь могла же она быть на мѣстѣ Лины, что ей могъ говорить все то что она сейчасъ слышала этотъ князь, этотъ «важный человѣкъ». Но все это предъ нею впереди, — Ольга не сомнѣвалась въ этомъ: она сказала себѣ что ей надо une position dans le monde, и она добьется ея. Ей бы только попасть въ Петербургъ. Она теперь видѣла вблизи настоящую grande dame, и поняла какую именно tenue надо имѣть въ этомъ большомъ свѣтѣ. Нѣтъ, — барышня всѣмъ тѣломъ обернулась на большое трюмо стоявшее въ уборной, и съ широкою улыбкой оглянула себя тамъ съ ногъ до головы, — не съ такими глазами и плечами (въ неотразимости побѣды этихъ плечъ надъ каждымъ даннымъ мущиной барышня вѣрила такъ же твердо, какъ въ то что солнце каждый день выходитъ съ одной стороны и уходитъ съ другой) и при ея умѣ (въ умѣ своемъ Ольга Елпидифоровна была такъ же непоколебимо увѣрена, какъ въ томъ что лѣтомъ растетъ трава, а зимой выпадаетъ снѣгъ) можно «остаться на бобахъ» (дѣвица Акулина мысленно далеко не всегда выражалась элегантно). Чѣмъ лучше ея Сашенька Василинина и Ольга Чубейко, ея институтскія подруги? А одна за генерала — и не простаго, а гвардейскаго, — другая даже за графа, молодаго и богатаго, вышли… А теперь когда она «умѣла такъ умно сдѣлать» что этотъ вліятельный петербургскій «favori de la cour», этотъ «neveude son oncle», какъ говоритъ княгиня, ея союзникъ, чего не въ правѣ она ожидать для себя!.. И подъ напоромъ новаго охватившаго ее ощущенія, она, блистая глазами, вскинула головой по направленію Лининой уборной и проговорила чуть не въ слухъ: «А вотъ мы еще посмотримъ, mademoiselle la princesse, кому изъ насъ двухъ болѣе повезетъ въ жизни!.. Понавѣдаться однако, что она тамъ дѣлаетъ?»
