Саша Чёрный - Избранная проза
Сережка-денщик где-то раздобыл балалайку. Гоголем похаживал по двору, – и откуда у него этакая развинченно-галантерейная походка взялась… Пощипывал струны – сыграть, что ли? Подошел к девицам, отдыхавшим пестрым кольцом вдоль сарая, пробежал глазами, выбрал и отставил каблук. Девицы ухмылялись и перешептывались.
– «Барыню», Сергей Иванович! – пискливо попросила коротышка в накрахмаленной шафранной юбке.
– Рад стараться. – Сережка стал в позицию и занес ковшиком ладонь. Брызнул легкий, ернический, балалаечный говорок. Второе колено звончей, третье еще круче.
И вдруг, встретившись глазами с высокой задорной кралей, – кисель с молоком! – перекинувшей через плечо темно-русую толстую косу, – отчеканил:
Дуня, яблочко, жар-птица,Агромадная коса —Разрешите в вас влюбитьсяНа коротких полчаса…
Девицы прыснули, выталкивая вперед упиравшуюся Дуню, но та, сконфуженная и польщенная, выскользнула вьюном и скрылась в задних рядах. «Тьфу, окаянный!»
А Сережка небрежно покосился на каблук и наметил вторую – соседскую белошвейку Таню, забежавшую на пожарный двор посмотреть свадьбу, потолкаться.
Как на лавочке у баниТайно жал я ножку Тане, —Я такие тайностиЛюблю до чрезвычайности…
Васенька, толкаясь в толпе, поднял голову: чего они там заливаются? Сережка донжуанничает… Соперник. Он все еще не мог себе простить своей глупой вспышки в конюшне. Значит, так со всякой, – ни с того ни с сего. И, как с ним не раз бывало в «честные» минуты, стал сравнивать: а если бы Нина вот так же какого-нибудь смазливого солдата поцеловала? Даже вздрогнул от негодования. Нина! Но почему же, разве это не одно и то же? Гимназическая строгая совесть говорила: «Конечно, какая же разница…» Но веселая, озорная беспечность молодости смеялась: тоже сравнил. Поцеловал, точно в пруд окунулся, больше ничего. Не деготь, не пристанет.
А его хохлушка и думать о нем забыла. Стояла с белобрысым, как желток, безусым пожарным в дверях сарая, у насоса, и, охорашиваясь, примеряла блестящую медную каску. Странно: ее смазливое хохлацкое личико сразу стало строже и выразительнее. Диана не Диана, а, право, за одну из младших богинь бы сошла…
У пыльного забора, под березкой, сидел на земле Минченко, против него сивый, крепкий, как тумба, пожарный. Долго усаживались поплотней. Подошва к подошве пригнали пятки, упершись кулак к кулаку, схватились руками за круглую палку от метлы. Пробуя друг друга, резко рванули – ни с места. И медленно, вливая всю силу в кисти и в тугие пятки, стали друг друга перетягивать.
Над ними сгрудился народ. Силы вокруг бродило немало, не всю ее и хмель спеленал. Не у одного вот так же, как у сидевших на земле, сжимались, наливаясь кровью, кулаки и пружинили ноги.
– Ужель, Савельич, солдату поддашься? – просипела чья-то ошалевшая, кудлатая голова, просовываясь в круг.
– Зачем, черт, поперек говоришь?
И опять тишина. Затылки у противников потемнели, точно под банками натянулись. Ни с места.
– Врешь… – хрипло крякнул пожарный, наддавая из последних сил. – Врешь…
Вот-вот лопнут. Но палка не выдержала, хрястнула, борцы повалились вправо и влево, толпа зареготала, задвигалась.
Минченко, отдуваясь, встал, поднял с земли бутылку сладкой смородинной. «Ну что ж, Савельич, ничья, пополам разопьем…»
Пожарный, улыбаясь, подтягивал шаровары.
Надвинувшиеся чуйки и пожарные хлопали Минченко по спине, ощупывали мускулы и гоготали: «Здоровый, бугай!»
Васенька вздохнул: ведь вот – как он с ними умеет – совсем свой. Болтает, пьет – забавляется.
– А, Василиса? – обернулся к нему Минченко. – Жарко?
– Ноги все оттопал. Броненосцы эти казенные, орудие пытки какое-то. Дьявол бы их взял!
– А ты Сережины надень. Что ж ты, чудак, молчал? У него вторая пара есть, как раз подойдут… Се-ре-жа!
Васенька пошел с денщиком и через пять минут вернулся бодрый и сияющий: от угрызений совести и следа не осталось. Потому что неразношенные армейские сапоги пуще всякой совести человека замучить могут.
* * *Гармонисты сидели у края стола. Навалились на еду по-настоящему, по-деловому. Им свадьба – трудовой день, нынче густо, завтра пусто, – наедались впрок. И пили немало, но с выбором: выморозки – сладкое местное вяленое вино, водку на красных стручках, похожую на сургучную наливку-мадеру. К пиву не прикасались. Немецкий квас дешевка, хвосты им у лошадей подмывать… Но не хмелели ничуть, – ели уж очень густо. Только крякали да обтирали о скатерть мокрые рты. Гармонии, похожие на кубастые шкатулки, стояли сбоку на лавке, блестели медными резными углами, перламутровыми пуговками ладов, шляпками колокольчиков.
Васенька присел рядом. Выждал, пока горбун дожевал кусок жирной полендвицы, и спросил:
– А что, трудно на гармонии играть?
Гармонист вытер сальные руки о хлеб и небрежно ответил:
– Талант нужен. У кого телячьи ухи, не научится…
Но, покосившись на почтительно слушавшего молодого солдата, смягчился:
– Такты надо во как держать. Не забегать, не заметывать. А то, брат, клейстер… Опять же механизм в суставах. Чтобы каждый палец сам собой, как ветер дышит, на свой клавиш ложился. Как у вас, скажем, по церемониальному маршу, – один дурак не с той ноги хватит, вся шеренга к чертовой матери… А ты что же, антиресуешься?
– Инструмент приятный, – вежливо польстил Васенька. – Я вот тоже на балалайке немного играю.
– Сравнил тоже козу с лебедью. Что ж ты на ней, на трех струнах сделать можешь? Трень-брень, хрюшки-вьюшки… Шмель пролетающий загудит, ее и не слышно. А гармонь – гром, блеск, одурение…
Он слегка тронул свою кубышку, полукругом растягивая мехи.
– Вальц! – заверещала, подбегая, косолапая рябая красавица в накрахмаленной юбке. – Что ж вы, Терентий Сидорович, целый час все закусываете…
Горбун перемигнулся с подручным, согласно тронулись локти, и звонкий подрагивающий мотив печально заструился над мощеным пыльным двором.
Васенька вслушался. Господи, да этот вальс ведь бабушка часто по вечерам мурлычет, когда она в хорошем настроении:
Я видел березку.Склонилась она…
Грузно завертелись, перебрасывая тело с ноги на ногу, пары. Танцевали серьезно, будто ответственную работу исполняли. Широкие лапы пожарных лежали на крепких плечах по-воробьиному подскакивающих барышень. Густой дух ситца, помады и пота – неизбежный слободской аккомпанемент – поплыл над головами. Порой из-под каблука кавалера вылетала короткая искра: это подкова чиркала о камень. Минченко добросовестно крутил курносую коротышку-горничную, уткнувшуюся носом в его бляху… Сережка, пес этакий, вертел сразу двоих, перебрасываясь рыбкой от одной к другой…
Пожилая прачка стала рядом с Васенькой, втиснув руки в рыхлые бока. Ясно, что прачка, – пальцы, размытые добела, и жавелевой водой так от нее и разило. Никто ее не пригласил покрутиться, она цокала языком, покачивалась на месте – очень уж пронял пронзительно-роскошный мотив.
– Угодно? – изогнувшись, как пристяжная, поклонился гимназист.
Прачка очнулась, шлепнула белую руку на его плечо, поймала такт и дернулась. «Однако, жернов», – подумал Васенька, с трудом ее поворачивая, словно наматывая бабу вокруг себя. Круг, еще круг, а она не отлипает, щеки как мальва, черт с младенцем связался. Ему казалось, что он в квашню с тестом попал, до того она вся была пухлая и сырая…
– Устал, сынок? – шепнула она, лукаво поблескивая рыбьими глазками. – Поверти, не растаешь…
– Ни-че-го! – отдуваясь, буркнул гимназист. Весело ему было и смешно…
И, вскинув случайно голову, обомлел. Из окна второго этажа брандмайорской квартиры смотрела на него во все глаза племянница брандмайора Наташа Лаптева… Взяла бинокль, зовет подруг…
Как бильярдный шар от борта в угол, отлетел Васенька от оторопелой прачки – и ходу… За ворота. Ветер слизнул фуражку… Пес с ней. Офицер, вынырнувший из-за угла, орет вдогонку, размахивая стеком:
– Чести почему не отдал? Какой роты? Стой, тах-тах, тарарах.
Какая там к бесу честь! Что теперь будет, что теперь будет? Из всех окрестных окон, из каждого палисадника на него смотрело строгое личико Нины и прямо пылало пламенем презрения и гнева…
Косой мельницей перелетел через забор и скрылся за зашипевшим кустом в саду Минченко.
Московский случай
Рассказ обывателя
Перед самой войной судьба меня с корнями пересадила из волынского чернозема в санкт-петербургский торф. Еще по старому романсу известно – «судьба играет человеком», – ничего не попишешь.
Долго не мог привыкнуть. Очень все парадно: дворцы, проспекты, римские тройки на крышах, Нева в гранитном корсете… Слов нет, красота, но сердце зазябло и съежилось. Природа к тому же на любителя – зимой черные дни, летом белые ночи, осень и весна на один салтык, светлой улыбки на небе не увидишь… Не одобряю.
