Григорий Свирский - На лобном месте
А в фильме были сцены поразительные, и, конечно, они были связаны с образом штрафника. Начальника штаба, который боялся штрафника как огня, играл Н. Гриценко, ведущий актер московского театра имени Вахтангова. Штрафника -- М. Глузский.
И, может быть, лучший из эпизодов -- последнее столкновение начальника штаба и штрафника. Начальник штаба выталкивает Скнарева в штрафбат, но ему стыдно своего поступка, и вот он признается, отчего он, старый летчик, сейчас, на земле, трусит. "Нас было 12 друзей, воронежских. Один погиб в Испании, другой -- в Финляндии. А где остальные? Где остальные?! Где мы погибли?!
Вот ты штрафник до первой крови, а я -- до коих пор?!"
Гриценко заставил режиссера восемь раз переснимать сцену. Он глотал валидол, задыхался от жары. Но -- не уходил, произнося фразу "Ты штрафник до первой крови, а я до коих пор?!" в разных интонациях, то криком, то свистящим шепотом придушенного человека. Воистину это была героическая актерская работа и гениально сыгранная сцена.
"Штрафника снять! -- дружно закивали заместители Романова. -- Этого с мешком, в обмотках, чтобы не было".
Я отказался. Кинул пропуск студии на стол начальства и вышел.
И фильм "положили на полку".
"Кто вам сказал, что мы занимаемся искусством ?!" -- все время слышался мне голос романовского заместителя.
Спустя месяц приехал ко мне режиссер. Глаза влажные. Руки трясутся. "Гриша, -- говорит, -- мне больше не дают снимать, выгоняют. Сделай что-нибудь".
Но что я мог сделать?
Вслед за ним ко мне стала ходить вся группа, осветители, костюмеры. Многодетные матери. "Что ж ты с нами делаешь?! -- говорят. -- Нам теперь ни копейки. А как жить?"
Доконали они меня, матери. Стал я думать, как найти выход из положения. ...И вдруг осенило. Позвонил Романову. "Значит, штрафника нельзя?" -говорю. "Ни в коем случае!" -- басит. "Хорошо, -- соглашаюсь. -- А можно... просто разжалованного? Разжалованного офицера. В обычной части".
-- Разжалованного, пожалуй, можно, -- подумав, сказал он.
Фильм был спасен. Естественно, пришлось переписывать фонограмму. Крупным планом губы актера произносили: "Штрафбат". Я заменил на "стройбат". "Штрафной батальон" -- "строительным батальоном".
Вырезали из фильма около 400 метров пленки: сцены, их которых было ясно, что дело происходит именно в штрафбате: скажем, восторг солдата, у которого оторвало пол-уха. У него кровь бьет, а он бежит по аэродрому, ликуя, крича в восторге: "Зацепило! Зацепило!" "Зацепило" -- значит, солдат свободен! Он больше не арестант! Не штрафник! Ему поставят в документе штамп: "кровью смыл". И -- отпустят в обыкновенную пехоту, в соседние окопы.
Такие сцены пришлось вырезать. Режиссер кричал, бился в истерике и -резал, резал, резал.
Артист Глузский плакал, глядя на "зарезанный" фильм: уничтожали в основном созданный им образV.
Фильм приняли. Он вышел в астрономическом количестве копий, и широкоэкранных, и обычных, и узкопленочных.
Это и были те тридцать сребреников, которые я получил за отступничество. За то, что я предал Скнарева, своего фронтового штурмана, штрафника, ради которого и был задуман весь фильм.
Только через восемь лет, в романе "Заложники", вышедшем в Париже, я смог хоть отчасти искупить свою вину перед Александром Ильичом Скнаревым и другими моими друзьями, погибшими над Баренцевым морем. Но кто мог думать, что это станет возможным?!
Юбилиада прошлась и по мне тяжелым танком, который утюжит окопы...
А скольких забили глухо, безвестно. Запретили тогда же "Скверный анекдот" по Достоевскому -- талантливых режиссеров Алова и Наумова, приказали смыть ленту "Комиссар" режиссера Аскольдова (главного героя опять играл Ролан Быков), хотя ее пытались отстоять самые влиятельные писатели и режиссеры* . Только одно перечисление запрещенных, зарезанных фильмов заняло бы десятки страниц.
А чтоб не было особого перерасхода денег, цензоры теперь сидели, по новому правилу, на съемочных площадках, чтоб, если что, "закрыть" картину на раннем этапе.
Поножовщина в кино достигла тогда грандиозных размеров.
Как татарские ханы пировали на связанных русских пленных, так и новоявленные ханы справляли юбилей "первого в мире социалистического государства" на связанном и распятом киноискусстве, брошенном им под ноги.
"Из всех искусств для нас самым важным является кино".
4. УБИЙСТВО ТВАРДОВСКОГО -- УСТРАНЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЙ ПОМЕХИ НА ПУТИ "ЛУЧЕЗАРНОЙ МАКУЛАТYРЫ".
" А мы прозу вытопчем, вытопчем!.."
(Из опыта московского издательства "Советский писатель")
...Кино раздавили в романовском кулаке.
Однако легко ли углядеть за сотнями разбросанных по всей стране журналов и издательств, за десятком тысяч редакторов, среди которых немало людей честных, измученных своей дозорной службой? Вдруг отбились от рук сибирские "Ангара" и "Байкал". Пошаливал степной "Простор".
В поход на литературу были отряжены свои романовы. Председателем Всесоюзного Комитета по делам печати при Совете Министров СССР оказался тоже Романов. Другой Романов. Романовых окрестили "два сапога -- пара". Или, в сокращении, "два сапога..." Отзвук танкового лязга на Вацлавской площади в Праге слышался во всех романовских циркулярах по печати.
А внешне все походило на нормальную творческую жизнь. Красносотенцы, заняв ключевые позиции, созывали совещание за совещанием. Да не "закрытые" в ЦК, где можно было не выбирать выражений... А большие, "демократические", полуторжественные, почти петровские ассамблеи. Приглашались известные имена -- годы произвели их отбор: их просили, именитых, поразмышлять, к примеру, о судьбах нового романа, поднять "теоретический" уровень пустословия. Да напомнить, между тем, о патриотическо-юбилейном долге писателя... Послушным платили сразу и много: переизданием книг, заграничными командировками и пр. Удивительная и, казалось бы, прекрасная особенность России, в которой 480 тысяч библиотек, обернулась для бездарей и "укрощенных талантов" манной небесной. Пусть книга чудовищна, все равно, если ее рекомендуют библиотекам, то будет заказано не менее полумиллиона экземпляров любой графомании.
О подобных "творческих" совещаниях трещали газеты, радио, телевидение. Портреты улыбавшихся грибачевых-шолоховых оттесняли серьезные материалы. В "Литературке" любили располагать портреты по краю страницы, "траурным бордюром", по выражению К. Паустовского.
Внешне шла непрерывная творческая дискуссия.
А великий русский язык -- верный хранитель морали -- рождал слова и выражения, выдававшие подлинный смысл этих "теоретических" дымовых завес.
Литературную ниву забивал сорняк. Гуляло по редакциям чисто бухгалтерское выражение: "сбалансировать произведение". Что значит -сбалансировать произведение? Это значит прикинуть, подсчитать, сколько в рукописи положительных героев и сколько отрицательных. Не слишком ли много отрицательных? Не создают ли они мрачную атмосферу?.. Или, допустим, у положительного героя армянская фамилия Карапетян, а у отрицательного или просто неприятного -- Иванов, так это уж опаснейшее нарушение баланса.
"Краеугольные камни" ЦК -- о примате партийного руководства и пр., о чем говорилось в начале книги, уточняются, "отшлифовываются". Любая книга должна соответствовать всеми своими компонентами не вчерашним требованиям, а -- сиюминутным.
"Бухгалтерская" практика в издательском деле потянула за собой, кроме новоидеологического термина "сбалансировать", и другие подобные: "довести до ажура", "согласовать", "утрясти", "подогнать под общую сумму" (в данном случае сумму требований), наконец, "обкатать", т.е. сгладить острые углы.
"Соцреализм" открыто принимал формы подтасованного бухгалтерского баланса, в котором все должно "соответствовать".
Восторжествовала терминология не только канцелярская, но и медицинская, о чем упоминал: "проходимость" (об издательском процессе, как о кишечнике), и даже собачья: "Надо иметь нюх", -- говорили молодому редактору. "Где твой нюх?" -- кричали на провинившегося.
И редакторы -- старались.
В воспоминаниях об Юрии Олеше у Паустовского есть фраза о портье, старике в лиловых подтяжках, который произнес старомодное слово купцов и коммивояжеров -- "гратис", означающее, что товар отпускается бесплатно.
"Гратис! -- повторил старик. -- Платить абсолютно некому. "Интурист" эвакуировали. Я здесь за сторожа".
А вот в 1972 году, спустя четыре года после смерти К. Паустовского, воспоминания об Юрии Олеше "исправляет" младший редактор Е. Изгородина.
"Бесплатно потому ... что платить некому. Трест эвакуировали. А я здесь вместо сторожа".
Редактор, как видим, начисто разрушает образ портье, импульсивного старика-одессита, далекого от логических "потому-почему". Изменяет стилистику фразы. И к тому же зачем вспоминать об Интуристе, который ведает специальными гостиницами для иностранцев?
Я подумал на мгновенье, что было бы с Бабелем, если б его отдали в руки Е. Изгородиной?! Отдали бы, в том у меня нет сомнения, если бы его не успели перевести на все языки.
